Наталия Ипатова - Врата Валгаллы

— Ну и… голос у тебя, Двенадцатая.

Этим дело, само собой, не кончилось. Стянув скафандр, совершенно мокрый внутри, трясясь под наброшенным одеялом и прихлебывая чай, поданный Фростом, Натали наблюдала, как понемногу, неохотно покидали ангар люди, которым, по сути, нечего было здесь делать — только удовлетворять любопытство. До большинства дошло уже, что все здесь были бы уже мертвы, когда б не «эта штука», и разузнавали обиняками: «правда ли, что…» В отдалении Джонас беседовал с Гроссом, и когда комэск вновь подошел к Натали, выглядел он мрачнее тучи.

— Что за песни я слышу про выход из боя?

Чашку пришлось отставить, хотя и с сожалением. За нее, по крайности, можно было держаться. Комэск перешел на шепот.

— Джонасу всей веры — полслова, он известный перестраховщик. Если смогу — вытащу, но что там, черт побери, было?

— Я не справилась с управлением, — сказала Натали, не глядя, впрочем, ему в лицо.

— На хрен ты вообще там сидишь! — вспылил Гросс, протягивая руку. — Должна справляться. Кассету!

Пришлось лезть в кабину, преодолевая тошноту и ломоту в костях. Назгул был вызывающе безгласен. Гросс сунул кассету в карман и направился в каморку механиков, откуда вылетел через минуту.

— Она ж пустая, — буркнул он. — Будто ты и двигатель-то не включала. Ччерт… Ты пойми, отправить под трибунал не добровольца… женщину… у меня б язык не повернулся. Но тут, — он указал подбородком на Тециму, — нет же ничего нормального! Каждый дурак захочет сказать свое веское слово. Готовься, затаскают.

С этими словами он ушел, а Натали поднялась по лесенке и, не залезая в кабину, приложила к уху шлемофон.

— Это как это?

— Ибо нефиг, — меланхолично сказали там. — Думается мне, нам есть что сказать друг другу без лишних глаз.

Разбирательство, само собой, не замедлило. Комната, куда вызвали Натали, битком была набита начальством. Эреншельд сидел в дальнем углу с видом, что он-то секрет Назгула знал с самого начала, но играл по правилам, подчиняясь приказу. Встрепанный Тремонт, невозмутимый Краун, офицер СБ, похожий на лабораторный фильтр, в том смысле, что готов объяснить явление, но только в рамках ситуации, и ни слова сверх. Гросс стоял посреди комнаты навытяжку, и всю дорогу, пока он отвечал «за нее», молодецки делая вид, будто в курсе всего, Натали мечтала отстоять процедуру, спрятавшись за его широкой спиной.

Не удалось. Впрочем, всегда остается удобная возможность сказаться дурой. Никто, как правило, этому не удивляется.

— Все в итоге сводится к одному, — сказал ей Краун. — У нас на вооружении, как оказалось, состоит уникальная сущность. Кассета с записью пуста: как я понимаю, это знак, что сущность демонстрирует некие возможности и желает установить свои правила. С другой стороны — мы являемся сообществом, которое не может допустить послабления в своих рядах. Тем более в состоянии войны. Экстраполяция записей с других кассет увеличивает личный счет Назгула, — он невольно усмехнулся, — как минимум на 15 единиц. Невероятно. Плюс фантастически результативная организация атаки. При всем моем уважении к леди, едва ли мы можем посчитать все это ее личным вкладом в военное дело. У меня остался один простой и прямой вопрос: кто покинул бой? Вы или Назгул? Честный ответ на этот вопрос важен неимоверно. От него зависит, являются ли понятия присяги, верности, чести и долга базовыми для новой сущности, а следовательно — насколько оправдано нахождение ее на балансе Вооруженных Сил Империи.

— И не рассматривайте нас как бездушных чудовищ, леди, — добавил Эреншельд. — Мы знали человека. С этого офицера можно было писать Устав.

— Поставьте себя на его место, — ляпнула Натали.

Мужчины замолчали, она даже испугалась бы, кабы было куда больше пугаться.

— Вы ведь… эээ… не случайный человек в кабине опытного образца?

— Кто-то наверху решил, что так.

Гросс сбоку присвистнул, немедленно извинившись перед командованием. Командованию, видимо, только субординация помешала сделать то же самое. И только эсбэшник кивнул: дескать, знал с самого начала.

— Что до меня, я — поставил, — заявил Тремонт. — Но вот как пилоты отнесутся к возможности пустить их по второму кругу, для меня, честно говоря, загадка.

— Вероятно, будет правильно, если возможность эта их воодушевит, — сказал сотрудник СБ. — Моя компетенция тут заканчивается. Я уполномочен консультировать только по технической части.

— А как прикажете нам рассматривать этого… Назгула? Как оборудование или как персонал? — поинтересовался адмирал. — Если оборудование, то его полезность и безопасность — залог его существования. А если персонал, то… штатный психоаналитик у нас даром разве?

— Что до меня, — Клайву Эйнару не нашлось сидячего места наравне с офицерами более высокого ранга, пришлось стену подпирать, — я полагаю, этот ваш Назгул по определению не может быть душевно здоров. Мне, честно говоря, трудно представить более чудовищный конструкт, а он у вас еще и плазменной пушкой оснащен. Один раз человек уже умер… как вы намерены его контролировать? Наличием девушки в кокпите? Простите, это выглядит смешно.

— Девушка в кокпите останется, — сказал представитель СБ. — Это ограничение предписано сверху и будет действовать, пока его не отменит Император или кто-то, говорящий от его имени. Каково бы ни было желание девушки, самого Назгула или командования Базы.

— Я предлагаю в принципе отказаться от Франкенштейна, — уперся психоаналитик. — Про таких, как он, нет книг. Я не имею в виду беллетристику. Есть вещи, которые нельзя использовать в принципе, и уж тем более — нельзя использовать в критической ситуации, когда есть опасность сделаться их заложником. Империя схватилась за него в годину бед. Такие вещи склонны оборачиваться главной бедой, если вы понимаете, что я имею в виду. Мы — ксенофобы, съер вице-адмирал. Так уж исторически сложилось.

— Что значит — отказаться? — неожиданно спросил Гросс. — Пятнадцать сбитых машин.

— Представьте себе, это могут быть ваши машины. Как вы намерены его контролировать? Не знаю, как военспецы определили грамотность атаки, но лично мне было совершенно очевидно: этот ваш Назгул в грош не ставит человеческую жизнь. Вы представляете, что есть армейский миф? Как скоро личный состав поймет, что мертвым он Родине — лучше? Что начальство в любой момент, пусть от отчаяния — вице-адмирал, съер, простите — засунет его в скафандр, в вакуум, а там — фастбарбитал в вену, и готов новый Назгул? И это касается лучших. Каков, скажите, в таком случае смысл быть лучшим?

— И даже смерть нас не остановит, — пробормотал вдруг Тремонт, и все обернулись к нему. Удивленно, ибо начальник летной части предпочитал помалкивать, пока это ему удавалось. — А ведь это, понимаешь, символ.

— Символ, да, — согласился и вице-адмирал. — Мы не можем отложить испытания Назгула до лучших времен. Заниматься его философско-этическим аспектом не ко времени и бессмысленно, как представляется мне. Контролировать Эс… Назгула мы можем лишь в той мере, в какой он продолжает испытывать человеческие чувства, в этом я с вами согласен. Так пусть продолжает их испытывать… доколе может. Человек, вознагражденный за беспримерный героизм вторым шансом: этой версии мы и будем придерживаться. Синклер… — Эреншельд с сомнением посмотрел на психоаналитика, — Краун, позаботьтесь об этом.

* * *

Если полночь приходит, а ты все без сна,

Сон уже не придет, как его ни мани.

Колыбельная песенка обречена

В эту ночь говорить о любви.

Активизация военных действий на «Фреки» первым долгом выразилось в том, что в жилых помещениях стало тихо. Насчет других служб Натали было неизвестно, а вот пилоты разом прекратили шумные настольные игры и пение под гитару. И бодрый многоголосый гогот, извечный дамский бич, тоже как будто выключили разом. При трехсменном сосуществовании одна смена всегда спит, а помешать измотанным людям восстановить силы считалось первостатейным свинством. Потому бодрствующий люд ступал мягко и говорил вполголоса, а ежели кто забывался — на него шикали в первую очередь свои.

Таким образом, тишина в жилом отсеке у Шельм стояла почти гробовая, свет был погашен, и только по контуру раздвижной двери пробивался желтый коридорный свет.

Сна ни в одном глазу. Что называется — накрыло. Ни на боку, ни на спине не было Натали покоя, пульс частил и отдавался в висках и сердце. Вот вроде бы нашла подходящую позу, скрестив руки на груди и подтянув колени к подбородку, ан тут же в подреберье всхлипнуло и перехватило дыхание спазмом. И подушка плоская. Неудобно.

Острый приступ жалости к себе, который лучше всего переживать, накрывшись с головой одеялом. Но для этого тут слишком душно. Слишком много народу дышат за переборкой.