Дмитрий Володихин - Конкистадор
После его появления у Маслова жалким зайчиком, стремительно удирающим от погони, мелькнула полуоформленная мысль: «Опоздал… непоправимо опоздал…» Но старейшина за пару секунд подавил ничтожную мыслишку. «Поддаюсь иллюзии. Спокойнее. В сущности, меня удивляет только одно: как неожиданно старый пердун появился! Спокойнее. Пустая попытка поразить меня. Спокойнее. Сконцентрироваться. Плевать на весь этот балаган. Сила здесь – я».
Посетитель подошел к нему вплотную. Маслов машинально отметил: «Все мы, старичье, изменяемся мало. А ведь столько лет прошло…»
Так, наверное, мог выглядеть какой-нибудь библейский патриарх. Высокий, широкий в плечах, грузный; хотя и обрюзгший несколько, а все еще сильный человек – это чувствовалось по его движениям. Руки неестественно длинные, едва ли не по колено. Мощные кисти, вспухшие венозной сеткой. Лысый. Лысее пасхального яичка из хрусталя. Борода лопатой – густая, белая, фундаментальная. Смуглая кожа, прямой «латинский» нос, гневно сжатые губы. Весь облик старика дышал грозой. И лишь глаза его, ласковая карибская голубизна, выгоревшая до полной почти прозрачности, распахнуты были, как бывают они распахнуты у маленького ребенка, не ожидающего от мира ничего, кроме ласки, подарков и добрых новостей.
– Сидишь? Паутину плетешь?
Этот бас, когда-то знаменитый на всю Терру, произвел на старейшину странное впечатление. Прежде он верил: ушел человек, – ушел и его голос, от одного звука которого хотелось принести извинения во всем… и никогда больше ничей голос не будет вытворять с ним, Масловым, такого. Кончено. Кончено!
Человек вернулся… О, Господи!
– Древний Хуан? Ты ведь заперся в монастыре… тогда. Как ты сюда прошел?
– Молчать!
Треснула какая-то стекляшка. Ведь стекляшки на такой рык не рассчитаны.
– Я…
– Ты мальчишка! Ты глупец! Ты щенок! Но больше всего ты – бандит. Бандитом был, бандитом и остался. Сколько ты собираешься бесчинствовать?! Как проклятый хорек, забрался в курятник и душишь кур, пока не прикончишь последнюю!
Маслов не знал, кто такой Хорек.
И он слишком долго был первым лицом планеты. Забыл, как это бывает, когда кто-то пытается вразумить тебя. На минуту он утратил дар речи. Разумеется, не от страха, – Маслов давно потерял умение пугаться… Скорее, от неожиданности. Между тем, Древний Хуан грохотал, обрушивая на него потоки праведности:
– Ты! Забыл, кто ты такой? Ты всего-навсего сторожевой пес при овцах. Твое дело – чтобы овцам было хорошо, а не чтобы они боялись тебя! Волк! Волчина! Злой, подлый волчина! Ради чего ты поставил Терру на уши? Молчишь? Я тебе скажу. Это не каприз. Это не политика. Это даже не…
– Не я, а Дылда.
– Молчать! Не смей болтать, когда я говорю! Не смей вашего православного патриарха пачкать паршивой бандитской кличкой! Не смей! Так вот, я скажу тебе, почему ты не хочешь отпускать этого Сомова. Я скажу. Потому что ты стал тем, кто ты сейчас есть, семьдесят лет назад. А семьдесят лет назад не было власти крепче и вернее, чем у вожака клановой шайки. И ты был вожаком – лучше многих. И ты знал все законы шайки, о которых не говорят, но чувствуют их обязательно. Чувствуют, паршивец, или не выживают. Никто, ни одна шавка не смеет вякнуть против вожака. А если вякнула, надо выжать из нее все дерьмо пополам с кровью и бросить подыхать на дороге.
– Да это, Хуан, любая власть…
– Заткнись. Я не разрешаю тебе открывать рот, пока не закончу. Вожак должен быть тверд. Вожак должен быть могуч и несокрушим. Вожак не должен бояться чего-либо: ни смерти, ни боли, ни позора, ни лжи, ни беззакония, ни убийства. Он всегда готов пожертвовать любым из своих людей ради всей стаи, и еще он всегда готов пожертвовать собой ради любого из своих людей. Ты был очень хорошим вожаком, поэтому государь из тебя не вышел. Тебе так хочется видеть в нашей Терре одну огромную стаю, сильную, отважную и жестокую. И ты мертвец!..
Тут Маслов вздрогнул: во второй раз за день его называют мертвецом. Это плохая примета или очень плохая?
– …Люди стаи ушли, а кто еще остался – уходят, уходят, уходят! Кое-кто понял: время не то. Но есть другая правда, и ты знать ее не хочешь, смотришь и не замечаешь, видишь, но делаешь вид, будто не видишь. Ты мертвец, ты остался весь в прошлых временах, ты и других желаешь омертвить… А правда простая: время стаи нужно было только для того, чтобы выжили наши дети и научились жить, как подобает людям, а не волкам. Ты, я, Кароль Шеляг, Бархатный, Матвеев, Сынок, Железяка Иртеньев, Тюря, Лева Бульбаш, Жоао Хряк, Педро Бастинадо… – все мы были инструментом, все мы были рубанками, молотками… О, Дева Мария! Мы были даже не молотками, мы были гвоздями, и время вбило нас в Терру, чтобы Терра стояла прочно и принадлежала терранцам… Мы – ступень, мы – обмылок, мы – использованный билет. Нас прошли, и все, чем мы жили, должно уйти. Здесь должно стать чище и красивее. Никто не смеет восторгаться кровью, нами пролитой, никому не позволено нашу жестокость объявить правдой. А ты – хочешь этого! Так вот, история с Сомовым – твое личное дерьмо. Терре мучения его семьи не нужны. Не нужна Терре грязь, не нужно Терре предательство. Нам никогда не построить Рай, нам никогда не насадить тут сад Божий. Но нам следует постараться сотворить в нашим мире нечто очень похожее… И потому нам надо оставаться чистыми и незамаранными. Сейчас. Прошлое ушло и быльем поросло. Его нет. Фронтирьерский навоз сюда тащить не надо, пусть останется в выгребной яме! Ты! Тебе так хотелось чувствовать себя вожаком – стальным, несокрушимым, спасителем стаи, как в старину! Тебе хотелось, чтобы весь свет видел и чувствовал твою силу: вот она! сколько ее! хоть жопой ешь! А стаи-то давно нет. Нет стаи. Есть семья. Ты понимаешь это?
– Хуан, ты говоришь точь-в-точь как Сомов. Хлюпик, младенец, телок по жизни. Овца мужского пола.
– Овца мужского пола нас будет судить по скончанию веков. И все мы поклонимся трону, на котором сидеть будет маленькая овечка мужского пола.
На исходе лет Маслов больше изображал эмоции, нежели на самом деле переживал их. Гнев, обеспокоенность, радость, приподнятое состояние духа и еще множество разных чувств он умел передать мимикой, интонациями и тщательно подобранными жестами. Он даже проверял у экспертов-психологов, и убедился: его подделку никто не сумел отличить от настоящих эмоций. Он по природе своей отдан был стихии рассудочности, и за то не раз благодарил Бога. Но всего человеческого выкорчевать в себе не смог. И сейчас из самых глубин его внутренней пустоты поднималась, наливаясь силой, огромная, безобразная и безрассудная ярость. Никогда Маслову не удавалось до конца подчинить это чудовище своей воле. Теперь он почти радовался его появлению. Древний Хуан – не ниже, он равный, может быть, в чем-то даже выше его самого. Отчего не схватиться с ним? Непозорно дать бой такому человеку.
– Зачем ты пришел сюда, старик? Тебе нечего здесь делать и нечего сказать мне. Пустословие и слабость – вот и все, что ты принес сегодня с собой. Убирайся.
– Ты разучился думать. Ты зажирел в своем правительском кресле.
– Чем бы ты ни угрожал мне, я не уступлю. Уйди отсюда спокойно, тихо, по своей воле. Так будет лучше для всех, Древний Хуан!
Лицо у его непрошеного собеседника потемнело. Словно волна сумрака прошла от глаз к подбородку. Скула дернулась. Тяжелым шагом Древний Хуан подошел к Маслову. И копилось в нем, по всему видно, желание ударить, уничтожить. Но он удержался. Спокойным голосом гость Маслова произнес:
– Да, я не сам по себе явился сюда. За мной есть кое-что…
«В лучшем случае, сектор испаноязычных латино. Ну, порто, на худой конец. Не фатально», – прикидывал про себя Маслов.
– И еще есть кое-что против тебя. Твой же собственный патриарх. Наши епископы. И добрых две трети планеты. Неужели войны хочешь? Ради чего?
«…Или кто-то из наших? Поляки? Такие же вонючие схизматики, как и латино? Эти могли поддаться… Но не все, не все, конечно», – старейшина был уверен: Русский сектор абсолютно господствует на Терре, его никому не свалить. А он опирался прежде всего на Русский сектор. Ну и на украинцев с белорусами до кучи. «Нет, врешь, дяденька, со всеми твоими попами, со всеми твоими газетчиками, со всеми мятежниками ты все равно слабее. Не возьмешь, дяденька…»
А вслух он ответил:
– Я не боюсь тебя. Пошел вон.
Даже после этого Древний Хуан не сорвался.
– Я предлагаю тебе кончить дело миром. Если не по любви, то хоть по взаимному согласию. Ты останешься тем, кто ты есть. На своем месте…
«Ах вот до чего дело дошло! Может, черную метку мне даст?»
Его собеседник продолжал:
– Но семью Сомова сейчас же освободишь и тайно, так, чтоб знали только вы двое, извинишься перед ним…
«Так. Значит, еще не знает».
– …Ты не желаешь вреда Терре, ты просто зарвался. Возьми тоном ниже, ты же христианин, хотя и жестковыйный. Нам всем приличествует смирение, тебе, кстати, тоже. Давай же, прояви хотя бы каплю смирения. Капля смирения – и все вернется на круги своя. Подумай. Может, зря я тут кричал на тебя. Прости. Видишь, ты! Я старше тебя на двадцать один год, но я прошу у тебя прощения. Ответь же и ты, как подобает. Вся Терра следит за твоей шеей, вся Терра мечтает дождаться от тебя малой толики мягкости. Я прошу тебя! Слышишь, не требую, а прошу.
