Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин
Вернувшись в барак, мы ещё раз обсудили то, что услышали сегодня, стоя на морозном ветру, от невысокого, энергичного человечка, размахивавшего руками, словно крыльями ветряной мельницы.
– Если бы он был поумней, – сказал кто-то, – он бы не стал с ней воевать, он бы предложил ей мир, предложил поделить на двоих и одну, и другую власть. Чтобы Королева вместе с ним делила наши пайки, а Чмырь вместе с Королевой трубил в её трубу.
Мы только рассмеялись, и кто-то другой сказал:
– Если бы он был поумней, он бы не был начальником. Потому что начальник не может быть умным.
– Почему не может?
– Потому что не может, вот и всё. Чтобы быть начальником, он должен верить, что он – это не просто человек, а выразитель воли миллионов, прирождённый лидер, вождь всего народа или хотя бы какой-то его части. Всё, что он делает, он делает не сам по себе, а как будто это делает миллион других людей – и ещё он сам. Каждое его слово, каждый его шаг – в глазах начальника все они приобретают невероятный вес. Если начальник не верит в это – он не может быть начальником, в лучшем случае он будет рядовым вертухаем, а в худшем – одним из нас.
Первое, что сделал Чмырь, – это установил обязательную прожарку всех вещей – и зэков, и вохры, и немногочисленных в наших краях вольных. В зонах и деревнях появились специальные пункты санобработки одежды, закипела работа. Я уверен, что в Москве удовлетворённо кивали, читая его донесения, – и только мы смотрели на него как на мышь, которая храбрится и хвастается своими будущими победами, не замечая, что кошачья лапа прижимает её хвостик к полу. Мы не сомневались: Королева поиграет с ним, а потом – ам! – и съест, точь-в-точь так, как поступает с мышью сытый, никуда не спешащий домашний кот.
– Гигиена, – говорил Чмырь, – вот ключ к победе над вошью!
Если у него и был ключ, то он так и не смог найти к нему замочную скважину: либо не там искал, либо просто не успел. Война Чмыря с белыми вшами длилась несколько месяцев – и сама продолжительность этой кампании доказывала нам, что Королева не считает своего соперника стоящим серьёзного внимания. Ну, или не считала до какого-то момента.
Проблема с любым начальником в том, что рано или поздно он остаётся один. Пока ты выступаешь, окружённый морозным паром, перед неподвижными людьми, которых охраняют вертухаи и овчарки, ты можешь верить, что ты – не просто человек, а миллион спрессованных воедино людских воль. Вероятно, самый главный вертухай, стоя на Мавзолее, чувствует нечто подобное, но ещё в тысячу раз сильнее. Но и он, как и любой из нас, рано или поздно остаётся один.
Через пятнадцать лет, когда пришёл черёд Усатого встретить свою смерть, мне представилось, как он ходит из угла в угол, потерянный, не знающий, в какой из сотни постланных ему постелей сможет уснуть, туда и обратно, туда и обратно он ходит по голому паркетному полу, подгоняемый мигренью и бессонницей. С каждой минутой ему всё хуже и хуже, мягкие грузинские сапоги почему-то жмут… если в эту ночь, последнюю перед тем, как он превратился в тело, медленно умирающее в своей кровати, он и почувствовал себя окружённым миллионами, то это были миллионы соратников и друзей, которых он убил, расстрелял, смешал с лагерной пылью, превратил в шутов при своём дворе, сжигаемом злобой и подозрительностью. Но тогда, когда Чмырь бросил вызов Ее Величеству, до этого было ещё далеко, но когда маленький человек с энергичной и суетливой жестикуляцией однажды ночью встретил свою судьбу, в том, как прошла для него эта ночь и чем она завершилась, можно было бы увидеть предвестие судьбы Начальника всех Начальников, как, впрочем, судьбы любого из нас, потому что каждому в свой срок придётся остаться один на один с тем, что ему уготовлено.
Известно, что вечером, как обычно, Чмырь ушёл к себе. Он взял из прожарки свою одежду, лишённую вшей и любой другой живности. Дверь за ним захлопнулась, ночь за окном была пьяна от чёрной пурги. Больше никто из нас не видел его живым – но мы ещё долго обсуждали, мог ли он спастись, что он мог сделать в тот момент, когда наконец понял, кому объявил войну.
Если честно, мне кажется, ему было некуда бежать – и этим он был схож с нами, потому что, даже покинув зону, избежав выстрела с вышки или лая овчарок, идущих по следу, беглый зэка всё равно остаётся внутри одной большой Зоны, в которой ему негде укрыться, не у кого попросить защиты. Точно так же и Чмырь – где бы в мире он сумел найти место, куда не проникли бы белые вши? А если бы и нашёл – где уверенность в том, что клопы, комары или москиты не захотят оказать услугу нашей Королеве?
Итак, мы знаем, что той ночью он был один, – и мы так никогда и не узнаем, что же случилось, и не узнаем, почему всю ночь напролёт над нашей зоной плыл в морозном воздухе какой-то нечеловеческий вой, странный и тоскливый. Выл ли это Чмырь, на пороге смерти обретший другой язык, кроме языка лозунгов? Или это Её Величество пела ему прощальную песню, от которой кровь в жилах стыла даже у тех, кто не отворачиваясь смотрел, как конвой добивает больных и усталых? Мы никогда этого не узнаем – но в моих ушах до сих пор звучит этот звук, низкий, лишённый спадов и подъёмов, не напоминающий ни плач, ни рыдание, ни крики боли или отчаяния.
Его нашли утром. Почему-то он был обут только в один сапог, другая, босая нога посинела и покрылась изморозью. На лице застыла растянувшаяся до ушей усмешка, как будто кто-то разрезал ему щёки бритвой, – возможно, это была гримаса ужаса или тот предсмертный смех, который боги иногда посылают в утешение умирающим. Шея его вздулась, глаза вылезли из
