Андрей Ливадный - Повторная колонизация

Бум… Бум… Бум… Бум… Бум… Резиновая палка пересчитала прутья на двери лепетовской каморки. Дальше был тупик. Киборг дошла до него, медленно развернулась и, не меняя выражения лица, двинулась в обратный путь.

Глубокая тишина, в которой смутным эхом отдавались шаги, длилась минут пять.

Потом снова возник этот монотонный, изматывающий нервы звук — Олег понял, что киборг дошла до противоположного тупика, развернулась, и ее дубинка опять обращена к решетчатым дверям камер.

«Действительно, что ли, запрограммирована? — подумалось Олегу. — Но какой смысл не давать нам спать в ночь перед высадкой?..»

Смысла в таких действиях он не находил.

Что же до однорукого начальника «Эрадзии», то его явную, неприкрытую ненависть к пленным офицерам Земного Альянса можно было если не оправдать, то понять…

Война искалечила всех, в той или иной степени, и порой раны внутренние оказывались намного болезненнее тех, от которых страдала плоть. Судьба же этого офицера, который командовал переоборудованной под тюрьму старой орбитальной станцией, вообще казалась Олегу столь ясной, будто лежала на его ладони. Куда деваться калеке, который умел лишь одно — воевать?

Извечная, неизбывная трагедия всех времен и народов — оставшиеся не у дел, искалеченные солдаты.

Нет… Олег не мог держать зла на этого человека. Не по своей воле таскался он на борту данной станции из системы в систему, копя и умножая собственную ненависть, подпитывая ее длинной вереницей перепаханных Галактической войной миров. У него просто не осталось иного жизненного выбора, и неизвестно, кто из них двоих более жестоко приговорен к заключению…

Звук, взбудораживший все пятнадцать этажей, возобновился, прошел свой путь в тридцать с лишним рокочущих отрезков, добрел до тупикового аппендикса, в который выходила дверь камеры Лепетова, и остановился.

Олег, которому удалось на некоторое время отрешиться от гнетущей реальности, погрузиться в свои мысли, вздрогнул, осознав, что слишком долго не слышит ни рокочущего звука, ни гулких шагов.

Подняв голову, он увидел, что киборг-охранник стоит точно напротив его камеры, заглядывая через вертикальные прутья решетки внутрь.

Олег на мгновение оторопел. В бледно-фиолетовом сумраке угадывались лишь общие контуры землисто-серого худого лица с заострившимися чертами, и в душе Лепетова опять шевельнулся червячок вполне здравого сомнения: разве так должен выглядеть только что сошедший с конвейера человекоподобный робот?

Разум подсказывал, что — нет, а душе, погруженной в собственные проблемы, в первый миг оказалось, по сути, все равно… Ну какое ему дело до данного существа, даже если она и не киборг? Что это меняет? Бежать было некуда, да и незачем, так что…

Мысль Олега опять болезненно споткнулась, когда он понял, что охранница смотрит вовсе не на него, взгляд расширенных глаз был направлен чуть левее.

Лепетов невольно проследил за ним и содрогнулся.

Она, не отрываясь, смотрела на заскорузлый кусок хлеба, что был выдан ему вместе с вонючей баландой!..

Олег так и не стал его есть, чувство голода уже притупилось и не казалось настолько острым, чтобы преодолеть природную брезгливость.

Киборг не произнесла ни слова.

В ее расширенных глазах не было мыслей, в них царила странная пустота, а взгляд…

Нет, ее никто не программировал идти вдоль камер, медленно, отрешенно ведя концом резиновой дубинки по прутьям решеток.

В ее глазах была растерянность… там был страх, непонимание и… голод. Обыкновенный человеческий голод, вот почему этот кажущийся в первые секунды пустым взгляд так тягостно сочетался с ее худыми, заострившимися чертами…

Лепетов вообще перестал что-либо понимать. Если она киборг, то их, наверное, кормят каким-то особым способом, быть может, таблетками или специальными инъекциями? Оболочка живой плоти, надетая на механический эндоостов, все равно должна получать какую-то подпитку, иначе живые ткани просто умрут…

«Вероятно, ее по каким-то причинам забыли или не смогли снабдить нужным количеством протеинов…» — подумалось Олегу, но легче от такой мысли не стало. Ледяное молчание, смутно уловимые черты в призрачном фиолетовом сумраке и этот пронзительный, голодный взгляд трудно было перенести, по крайней мере ему.

Более того, в этот краткий миг он внезапно представил, как идет эта несчастная, абсолютно потерянная, раздираемая лишь ей ведомым сонмом не присущих машине чувств, машинально ведя концом резиновой палки по прутьям решеток, и ему стало совсем неуютно.

Рука Лепетова сама потянулась к черствому куску хлеба. Он не колебался ни секунды, лишь внутри жило напряженное опасение, а вдруг это какой-то подвох?

Он взял хлеб, медленно поднес его к решетке, следя за тем, как ее взгляд неотрывно следует за его рукой, коснулся пальцами холодных шероховатых прутьев, и…

Она одним стремительным движением схватила протянутый ей кусок и отпрянула в темноту тупикового отростка коридора…

Минуту или две он не видел ее. В тупике, подле люка плавала густая, чернильная тьма, но, когда спустя пару минут оттуда вновь прорезался контур ее фигуры, в руках киборга было только оружие.

Она опять остановилась напротив его камеры, но теперь ее взгляд казался более осмысленным, словно он протянул ей не хлеб, а частицу каких-то жизненно важных воспоминаний, кусочек погибшей памяти…

Несколько секунд она смотрела на него, будто силилась что-то вспомнить, а затем едва слышно, запинаясь, прошептала:

— Меня… зовут… Эллен…

Олега словно током ударило. На секунду он даже онемел от изумления, а когда пришел в себя и открыл рот, чтобы ответить, ее уже не было у дверей камеры, только по гулкому покрытию металлического балкона звучали неровные, сбивающиеся с ритма шаги…

За весь остаток бессонной ночи она так больше и не зашла в его тупиковый отрезок коридора.

Стук дубинки о прутья решеток более не возобновлялся.

Глава 3

Разве могли они что-то обсуждать?

Олег хорошо понимал, что — нет. Да он и не собирался бунтовать. В этом бунте он не видел ни смысла, ни перспективы. Зачистка Диона состоится так или иначе, а его личная судьба, как отдельно взятого человека, тут не интересовала никого в принципе.

Как сказал тот однорукий офицер, каждый из них был волен выбирать собственную дорогу в ад — будь то короткий бросок через низенькие перила балкона или попытка выжить внизу…

Утром, едва под потолком «холла» зажегся свет, Олег, измученный, а еще больше — озадаченный событиями бессонной ночи, услышал, как со скрежетом открываются двери камер. Но теперь это не было всеобщим построением. Шум раздавался на том этаже, где сидел Лепетов. Топот ног, брань и окрики двигались по направлению к его камере.

— На выход!

Очевидно, в расчеты вчерашнего офицера вкралась какая-то ошибка. Очутившись на балконе, Олег обнаружил общество из шести заключенных и двух киборгов.

— Вперед!

Они гуськом потянулись по балкону, в середине которого располагалась решетчатая клеть грузового подъемника.

Пока клеть, подрагивая, ползла вниз, к нулевому ярусу, Олег волей-неволей разглядывал лица тех, кому, вероятно, в ближайшие часы суждено было стать его боевыми товарищами.

Двое из шестерых мужчин произвели на него тягостное впечатление. Это было интуитивное предчувствие офицера, много работавшего с новобранцами.

У этих двоих отсутствовала явная худоба и землистый цвет кожи. Оба были небриты, впрочем, как и все остальные, но держались несколько особняком, сторонясь как киборгов охраны, так и своих собратьев по несчастью, из чего Олег сделал незамысловатый, но верный вывод — эти двое не являлись военнопленными. Они держались с подчеркнутой независимостью, и в их движениях, позах, мимике читалось презрительное пренебрежение к худосочным «скелетам из морозильников», как называли между собой военнопленных те, кто попал на «Эрадзию» не вследствие войны, а за какие-либо преступления.

Остальные четверо были схожи между собой и действительно худобой лиц смахивали на узников древних концлагерей. Объяснялось такое истощение просто: криогенные камеры, в которых транспортировали и «хранили» заключенных, как правило, являлись оборудованием «второго сорта», то есть побывавшим в употреблении, а во многих случаях даже списанным. Процессы низкотемпературного сна в таких условиях редко протекали как положено, и организму, чьи биохимические реакции были замедлены в тысячи раз, все же приходилось прилагать собственные усилия, восполнявшие сбои и неадекватную работу систем жизнеобеспечения. Как следствие — за пять—шесть лет такого сна организм доводил себя до состояния заметного истощения.