Скотт Вестерфельд - Вторжение в Империю

По имперскому абсолютному времени прошло десять лет с тех пор, как он видел ее в последний раз. Но пока вершились фокусы ускорения, Воришка-Время похитило более восьми из этих лет, и поэтому воспоминания Зая о цвете ее глаз, о ее запахе остались свежими. А Нара тоже порой останавливала для себя время. Будучи сенатором, она часто проводила перерывы между сессиями Сената в холодном сне, окутывала себя непроницаемым для времени коконом. Ее образ – образ ожидавшей его спящей принцессы – помогал Заю на протяжении последних относительных лет. Он раздумывал над романтическим понятием о том, что любовь побеждает время, что она длится на протяжении долгих и холодных десятилетий разлуки, неуязвимая, равнодушная к коловращению вселенной.

Так казалось. Зай был возвышенным, бессмертным. Нара была сенатором, и ее непременно возвысили бы, если бы она отказалась от своего секуляристского стремления к смерти. В конце концов, от этого отказывались даже самые «розовые» из всех «розовых» политиков. Они оба были бессмертны, им не грозили капризы времени, а от долгих разлук их оберегала сама относительность.

Но похоже, время было не единственным их врагом. Зай открыл глаза и посмотрел на маленький черный пульт.

В руке он держал смерть.

Смерть была самым настоящим вором. Она всегда была такой. Любовь в сравнении с ней выглядела настолько хрупкой и беспомощной. С тех пор как люди впервые обрели самосознание, их всегда пугал призрак исчезновения, обращения в ничто. И с тех пор как первый человекоподобный примат научился тому, как проломить другому череп, смерть стала самым могущественным атрибутом власти. Неудивительно, что Воскрешенному Императору поклонялись как богу. Тем, кто служил ему верой и правдой, он даровал спасение от самого заклятого врага человечества.

И требовал смерти для тех, кто обманул его ожидания.

«Лучше поскорее покончить с этим», – подумал Лаурент Зай. Нужно было соблюсти традицию.

Он сложил ладони – так, словно собрался помолиться.

У него свело спазмом желудок. Ему казалось, что от его рук исходит запах стыда – из детства, из того дня, когда он молился Императору о том, чтобы тот даровал ему одноклассников ростом повыше. Он почувствовал, что к горлу поднимается желчь – как тогда, на футбольном поле, когда он упал на колени, по-детски уверенный в том, что это он – он виноват в эпидемии на планете Крупп-Рейх. До сих пор он ощущал на себе отголоски грубо сработанной ваданской пропаганды. От его рук пахло блевотиной.

И вместо того, чтобы помолиться Императору, вместо того, чтобы произнести ритуальные слова перед самоубийством, он шептал и шептал одну и ту же фразу:

– Нара, прости меня.

Он крепко, до боли сжимал в руке пульт, но все еще не мог нажать клавишу смерти.

Послание для капитана Зая, – мелькнула вдруг строчка в поле вторичного зрения.

Зай открыл глаза и недоуменно покачал головой.

– Хоббс… – вздохнул он. А ведь он специально распорядился. Неужели эта женщина не даст ему умереть?

Но старший помощник не отвечала. Зай пригляделся к парившей у него перед глазами строчке и сглотнул подступивший к горлу ком. Послание предназначалось только для личного прочтения, его вскрытие посторонним лицом каралось смертью. Оно миновало командный отсек, оно искало его и только его – это послание, снабженное сенаторской печатью.

Сенаторской.

Нара. Она все знала.

Положение дел на Легисе-XV относилось к категории наивысшей секретности. Десантники блокировали планету в первые же часы кризиса и захватили полярный центр связи, с помощью которого осуществлялась сверхсветовая передача сообщений. Даже вездесущий риксский гигантский разум был отрезан от остальной Империи.

В Сенате только избранные могли знать о том, что Императрица мертва. Пропагандистская машина Политического Аппарата должна была очень аккуратно подготовить широкую общественность к этому известию. Но по всей вероятности, Нара все знала. Похоже, сенатор Оксам за эти десять лет достигла высокого положения в рядах своей партии.

А может быть, это послание – просто совпадение? Но нет, это было маловероятно. Нара не стала бы просто так отправлять ему послание, вскрытие которого было чревато смертью для посторонних. Значит, она знала о его ошибке.

Ему не хотелось вскрывать послание, не хотелось читать слова Нары, порожденные его поражением, его исчезновением. Лаурент Зай обещал вернуться – и обманул ее. «Включай пульт, – мысленно говорил он себе. – Избавь себя от этой боли».

Однако сенаторская печать несла в себе зачатки разума. Послание «понимало», что благополучно добралось до «Рыси» и что Зай еще жив. К Наре отправится сообщение о том, что он не стал читать ее послание. Печать расскажет ей о его последнем предательстве.

Он должен был прочесть. Все прочее было бы слишком жестоко.

Лаурент Зай вздохнул. Всю жизнь он служил традиции, но, похоже, ему не суждено было умереть просто и ясно.

Он расправил пальцы и протянул руку, словно ожидал подарка, – этому первому интерфейсному жесту учили маленьких детей.

Перед ним распростерлась сенаторская печать, обрамленная ярко-алой полосой, знаком Вастхолда. Третичным зрением Зай едва рассмотрел официальные титулы Нары Оксам.

– Капитан Лаурент Зай, – проговорил он, не спуская глаз с печати.

Печать не вскрылась. Искусственный интеллект, ведавший ее системой безопасности, не был удовлетворен этим ответом. Тонкие лучи лазеров «Рыси» омыли руки Зая, покрыли их блестящей красноватой патиной. Он повернул руки ладонями вверх, чтобы лазеры прочли рисунок линий на его ладонях и подушечках пальцев. Лучи поползли выше, коснулись его глаз.

Печать по-прежнему не вскрывалась.

– Проклятье! – выругался Зай. Сенаторская безопасность работала круче военной.

Он прижал запястье правой руки к нашивке на левом плече. Металл нашивки слегка задрожал, тестируя его кожу и пот. Еще пара мгновений ушла на анализ ДНК, феромонов и крови.

Наконец печать вскрылась.

Послание появилось перед глазами Зая – белые сенаторские значки на черном фоне космоса. Они повисли в пустоте, неподвижные и безмолвные – ясные, как нечто весомое и прочное. Одно-единственное слово.

Послание гласило:

Нет.

Зай моргнул и покачал головой.

Он так и думал, что легко не получится. Что теперь уже никогда и ничто не получится легко.

В командирском кресле Кэтри Хоббс казалась себе совсем маленькой.

Она созвала офицеров на мостик, чтобы командный состав был на своих местах, когда прозвучит сигнал боевой тревоги. Никто и не подумал возражать. Когда все пришли, то, конечно, заметили, что Кэтри заняла место капитана. Реакция была безмолвной: офицеры на миг встречались взглядом с Кэтри и рассаживались по своим местам.

Хоббс гадала, все ли офицеры согласятся с тем, что обязанности капитана будет исполнять она. Она никогда не чувствовала себя своей на борту «Рыси». Утопианское воспитание нет-нет да и выдавало себя, да и из-за пластических операций, которые у нее на родине были в порядке вещей, здесь, на «серой» «Рыси», ее красота слишком сильно бросалась в глаза.

Как бы то ни было, вид у офицеров был подобающе серьезным. Хоббс установила на мостике температуру в десять градусов по стоградусной шкале – это был знак, хорошо знакомый каждому члену экипажа. Еле-еле виднелись подсвеченные красными аварийными огоньками клубы пара около губ. Хоббс знала, что никаких промахов во время тревоги не будет, а извлечение тела из космоса пройдет гладко. Как бы аппаратчики ни обставили спасательную операцию, члены команды знали, что хотя бы в одном они подвели своего капитана. И все решили, что больше не подведут, – в этом Хоббс не сомневалась.

И все равно, капитанское кресло казалось ей гигантским. Воздушных экранов вокруг нее здесь было меньше, чем на посту старшего помощника, но они были сложнее и буквально испещрены значками систем блокирования, шунтов обратной связи и «иконками» команд. Воздушные экраны на прежнем боевом посту Хоббс предназначались только для мониторинга, а у этих была власть. Сидя в этом кресле, Хоббс могла управлять каждым квадратным сантиметром «Рыси».

Такой потенциал власти пугал ее. Ощущение напоминало то, что испытываешь, когда стоишь на скале над краем пропасти или наводишь ракету с тактической ядерной боеголовкой на большой город. Одно прикосновение к пульту управления, одно резкое движение – и слишком многое могло случиться. Необратимо и непоправимо.

Кресло стояло выше остальных, и Хоббс был виден главный воздушный экран целиком. На нем виднелась «Рысь» в малом масштабе, который должен был увеличиться сразу же после того, как капитан Зай пустит в ход свой «клинок ошибки». Один лишь рост потребления энергии увеличил бы размеры изображения на порядок. «Рысь» должна была вздрогнуть, как какое-то испуганное жесткокожее существо, когда энергия из ее главного генератора хлынет к орудиям и генераторам защитных полей, когда будут готовы выплеснуться гейзеры плазмы, когда приготовятся к запуску шеренги дронов. Но один мягкий орган этого смертельно опасного организма не будет участвовать в общей перестройке – так, словно о нем забудут. При отключенном поле интегральности обсервационный блистер лопнет, как детский воздушный шарик.