Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин
– Мальчика звали Эттын, и был он китобой.
Борисов вспомнил, каких трудов ему стоило уговорить бригадира взять его на кита. Эттын помог Борисову, причём помог совершенно безвозмездно – просто от восторга общения с человеком из самой Москвы. Эттын подхватил у Борисова красивое, как ему казалось, слово «жовиальный» и приправлял им каждую третью свою фразу. «Карго-культ», – презрительно думал тогда Борисов. А теперь стыдился своего презрения.
– Когда гарпун попадает в кита, наконечник раскрывается. Кит идёт на дно, но дело сделано, вслед за гарпуном на воду летит поплавок – пых-пых, так его называют. И чем больше гарпунов поразило кита, тем больше поплавков, а значит, киту сложнее уйти под воду. Тот кит бился как бешеный, он вырвал из себя первые два гарпуна, и море окрасилось китовьей кровью, но охотники были неумолимы. Каждый из них, за исключением, может, Эттына, повидал на своём веку десятки, а то и сотни китов. Их не удивить жизнелюбием отдельной подводной твари.
Борисов говорил размеренно, неспешно. Когда ему казалось, что мысль утеряна, воображение рисовало картинку: «Олимпия» на огромном и совершенно пустом столе. Столешница покрыта стеклом, а под стеклом – обрезки и обрывки жизни Борисова: билеты и билетики, газетные вырезки, салфетки и даже одна алдановская перфокарта. Так было всегда, сколько он себя помнил: стоило поставить пальцы на клавиши – и слова появлялись вновь. Точно хранились там, в кончиках пальцах, а клавиши пишущей машинки были способом их извлечь и дать им форму.
Сейчас формой был кит.
– В этой крови и в этом бурлении самого кита было не разглядеть. Ясно только, что это был лыгиргэв, – тут и сам Борисов поддался искушению употребить красивое слово. Попробовал его на вкус, посмотрел на лица слушателей, представил вместо них другие лица – московские, сытые, искушённые.
– Гренландский кит, – пояснил Умилык поляку и женщине.
– Гарпун мальчика Эттына вошёл в кита последним. Дальше в ход пошли карабины.
Борисов читал, как сходят с ума моряки советских китобойных судов. Буквы человека, который писал об этом, не были живыми и убедительными, а его статистика не обрела форму чувства: Борисов прочёл, но не понял. Он понял это в тот день, когда глядел, как борется за свою жизнь огромное и безусловно разумное существо. Это было сродни убийству бога – крамольная мысль, которую Борисов спрятал поглубже, чтобы изложить разве что в тайных черновиках.
Картину промышленной бойни можно было только попытаться представить – и это было интеллектуальное усилие сродни попытке мысленно восстановить маринистическое полотно по детскому рисунку карандашами. Борисов поморщился и мысленно вычеркнул это сравнение, в нём сквозило то самое снисхождение к малым народам, которого Борисов надеялся избежать. Но, кажется, эта болезнь не спрашивала разрешения, прежде чем проникнуть в твоё сознание.
Бойню же в формате народного промысла Борисов увидел, а затем неряшливо запротоколировал в блокноте – чтобы по возвращении домой оживить с помощью «Олимпии».
– Когда катера прибуксировали тушу к берегу, а трактор вытащил её наружу, стало ясно, что кит огромный. А ещё он был белый. Знаете, когда говорят о белом ките, представляется, наверное, какая-то такая снежная белизна, вот как товарищ сейчас рассказывал. Конечно, кит не был белым в прямом смысле этого слова, и всё же при одном взгляде на него всякому становилось ясно, что кит этот – особенный. Стало это ясно и Эттыну. Понимаете, что произошло? Очень простая история. Мальчик выходит на своего первого кита, охота проходит удачно, мальчик бросает гарпун, и гарпун этот попадает в цель. Кит добыт. Но потом выясняется, что кит этот, если верить бабкиным рассказам, какой-то особенный. Запретный. Что смерть его влечёт несчастье для всего рода. И вместо радости от успешной инициации мальчик испытывает какие-то совершенно иные чувства.
– Что с ним стало? – тревожно спросила девушка.
Борисов пожал плечами:
– Через несколько дней в одиночку и без оружия взялся отгонять медведицу с медвежатами, которые вышли к магазину. Глупая и страшная смерть. Медведицу, конечно, застрелили. Даже охотничий инспектор признал это правомерным. Большая, кстати, редкость. Обычно они норовят выписать штраф в несколько тысяч рублей. Вы скажете – мальчишка, максимализм. Но я знал его. Эттын был совсем другим. Он был хорошим охотником и рассудительным юношей – кроме случаев, когда дело касалось таких вот легенд. И если что-то заставило его поступить опрометчиво, так это – груз вины, навязанный первобытными сказками.
Отправляясь в Кытооркэн, Борисов хотел написать о красоте первобытного промысла и его осмысленности по сравнению с бездушной китовой бойней, какой занимались команды китобойных судов.
Но истории не получалось. Мальчик Эттын не умещался в заранее продуманную структуру, его мёртвое тело нарушало всю композицию, слова рассыпались под этим грузом. Кажется, убери мальчика – и всё заработает, но Борисов знал, что очерк должен быть честным. Нельзя вырезать из него мальчика и надеяться, что после такой операции очерк выживет. Сам Эттын рассказывал ему о людях-китах, и в этих историях человек был кем-то вроде китовьей души, его разумной частью, которая при желании обретала физическую форму и покидала китовье тело – но только ненадолго.
Без «внутреннего человека» кит терял осмысленность и становился мёртвым сгустком мышц.
Нельзя вынуть мальчика из истории о чукотском китобойном промысле: очерк сделается мёртвым и диким.
– Возможно, этот мальчик был родом с Ръэвава? – чётко выговаривая каждое слово, спросил вдруг поляк. Кажется, это были первые слова, которые он произнёс с тех пор, как все они друг другу представились. – Не поэтому ли вы приехали теперь на остров?
Борисов промолчал. Тогда Кшиштоф сказал:
– У меня тоже есть история про кита.
Кшиштоф: воспоминания об этнографе
Кшиштоф и сам толком не понимал, зачем ввязывается в этот разговор. Слова всегда были вотчиной Яцека. Кшиштоф слова не любил и только поэтому приложил столько усилий, чтобы их одолеть. Но, даже прибавив к родному польскому ещё два языка, с Яцеком он не сравнился.
– Вы, кажется, считаете, что вера в подобные вещи – удел человека наивного и не испорченного цивилизацией. У моего брата было два университетских образования, он объездил полмира и написал несколько книг. Яцек Томинский. Возможно, вы читали его «Песни китов». Он верил, что по крайней мере один белый кит – такой, какими их описывают жители Ръэвава, – существует.
Смотритель закивал.
– Большой был человек. Никто не слушал истории лучше него.
Кшиштоф с изумлением посмотрел на Умилыка. Он всё лучше понимал, за что его брат так полюбил этот народ. Это всё равно что выбраться из задымлённого пыльного города: из изворотливого, замешанного на взаимной выгоде, компромиссах и умолчаниях общества – уехать на край мира, простой и ясный.
Умилык удивительно точно подметил самое важное. Никто не слушал истории лучше Яцека.
