Александр Зорич - Три капитана
Осторожно шагая следом за нашим проводником, я мало-помалу вновь проникался охотничьим азартом исследователя и мысленно катал на губах, пробуя на вкус, запев для будущего репортажа:
«Здесь навеки поселились четыре с половиной века лютой космической стужи. Даже сквозь скафандры мы постоянно чувствовали, как кожу щиплет мороз и остро покалывает радиацией.»
Остро покалывает, ага! Господи, и почему я зарабатываю себе на хлеб насущный таким вот щелкоперством? Отчего я не обычный трудяга, не простой предприниматель как Федор?!
Никаких особенных сюрпризов нам поначалу не встретилось.
Просто остро ощущались холод и космическое одиночество огромной железной коробки с дюзами и крыльями, одиноко плывущей в межпланетной пустоте. Как майн-ридовский Всадник без головы, сам по себе, по воле не волн, но элементарной физики.
Зато техники нашлось предостаточно.
За полчаса мы обнаружили последовательно:
— двухместный легкий автожир (гибрид самолета и вертолета), в целости и сохранности, хоть сейчас заправляй и в путь;
— два открытых и негерметичных, а попросту говоря, чисто каркасных автомобиля-багги на четырех человек каждый;
— и, напоследок: тяжелый, герметичный гусеничный вездеход, основательный и солидный.
— Большой, — уважительно сказал я.
— Большой-то большой, а по нормативам возьмет на борт тех же четырех человек. А в перегруз, думаю, не больше семерых, — с ходу оценил его Бирман.
Пилотскую кабину мы пока решили оставить на сладкое.
Бегло осмотрев транспортный парк, мы заглянули в жилой отсек. Несколько поднятых к стенам и по-походному принайтованных коек свидетельствовали о том, что «Казарка» вплоть до катастрофы использовалась исключительно как разъездной катер, но отнюдь не как автономный космический корабль. Она моталась туда-сюда, совершала рейсы от «Восхода» к Беллоне, что-то выгружала, что-то возвращала на звездолет, в итоге вот отвезла космонавтов на зимовку…
Но для чего нужна была эта зимовка, что случилось с людьми на Беллоне, и куда в итоге делись оставшиеся «восходовцы» заодно со «Звездой» — мы пока терялись в догадках.
«Эх, очутиться бы сейчас году эдак в 2165, — фантазировал я, рассеянно оглядывая спартанскую космическую мебель ракетоплана. — Ведь нашел же тогда Х-звездолет „Афанасий Никитин“ фотонный „Восход“! Пусть и брошенный, без космонавтов…»
Да разве сейчас можно хотя бы представить, какие несметные информационные сокровища могли содержаться на его борту?!
И где всё это теперь? Легло под спуд, погрязло в бездонных хранилищах под грифом «Секретно» и в конечном итоге списано в утиль?
Да под пластами такого делопроизводства можно Юпитер похоронить, завалить доверху выписками и формулярами!
Увлеченный своими инвективами в адрес бюрократии, я чуть ли не скрежетал зубами и, кажется, что-то озлобленно бормотал, вовсе не замечая озадаченных взглядов, которые теперь всё чаще бросали в мою сторону Тайна с Федором.
Бирман же вообще предпочитал держаться в стороне и не принимал никакого участия в нашем пока еще поверхностном осмотре внутренностей катера. По коридорам, лестницам и прочим лазам он по-прежнему шел первым, внутри же отсеков предоставлял нам полную свободу действий.
Всерьез Бирмана заинтересовал, кажется, только вездеход, и он даже задержался на несколько минут в его кабине, внимательно изучая управление и электрооборудование.
К тому времени мы уже вполне освоились и ходили по катеру гораздо уверенней, нежели в первые минуты высадки.
Но вот какой-то иррациональный фактор среды там все-таки присутствовал, даже не знаю как его назвать…
По моему наблюдению, самочувствие у меня слегка улучшалось, когда мы удалялись от реакторного отсека ракетоплана, словно там-то и обреталась пресловутая кикимора. На самом деле причина, скорее всего, заключалась именно в газофазных ядерных двигателях.
Ядерные реакции — дело тонкое. И если мы уже научились управлять ими более-менее направленно, то до полного выявления всех возможных побочных воздействий субатомных процессов нам по-прежнему как до Большого Магелланова Облака.
«У меня, наверное, просто аллергия на древние ядерные реакции, — мысленно поздравил я себя и усмехнулся. — Как на Х-матрицу.»
Что ж, тогда вперед, Капитан, нас ждут великие дела! Тем более что капитанов, исключая четырехпалого траппера, у нас целых три.
Я — капитан-репортер, Федор — капитан-предприниматель, ну а Тайна — сестра-капитанша, и этим все сказано.
Ну разве что с ма-а-аленькой такой оговоркой: в роли сугубо сестры эта симпатичная, обаятельная и гиперэнергичная девица меня почему-то мало интересовала. А вот в некоторых других ролях — гораздо больше. Может быть, у меня аллергия еще и на сестер?
Однако мое хорошее настроение очень скоро улетучилось…
Мы осматривали подсобные помещения.
Дошли до четвертого отсека по правому борту, запиравшегося стальной дверью на гидравлический замок.
Я покачал тугую, поминутно заедающую рукоять. Дверь плавно сдвинулась.
Я вошел, предварительно осветив помещение.
Из-за поднявшейся в воздух пыли свет фонаря здесь был обманчив и даже призрачен, поэтому я не сразу разглядел то, что находилось внутри…
Еще с первых минут высадки на ракетоплан и я, и Тайна с Федором сразу обратили внимание, насколько хорошо сохранились здесь самые разные предметы. Ничто на «Казарке» пока не сломалось от первого прикосновения и не рассыпалось прахом в наших руках. Может быть, оттого, что всё, способное сгнить или истлеть, давно уже разложилось, рассохлось и в конечном итоге превратилось в пыль.
Но четвертый отсек показал, что мы ошибались…
…Они лежали рядом: три мертвеца, облаченные в одинаковые скафандры (те имели странный зеленоватый оттенок… какой-то налет, что ли?), более подходящие для выхода в открытый космос, нежели для постоянного пребывания в замкнутой, стабильной и, должно быть, вполне комфортной среде искусственного климата.
Я не из породы криминальных репортеров. Не люблю всматриваться в лица покойников и, тем паче, светить в их мертвые глаза фонариком. Но мне показалось, что они полностью мумифицировались. Во всяком случае, разложение совсем не разрушило лиц, казавшихся вырезанными из старой желтой кости.
Бирман внимательно оглядел каждого космонавта с ног до головы, покачал головой и отошел в сторонку, всем своим видом говоря: эти трое — мертвее не бывает, так что это уже ваша епархия, ребята. Сами решайте что с ними делать.
— Судя по косвенным данным из отчета госкомиссии, экипаж «Восхода» изначально состоял из пятнадцати человек, — сказал Смагин. — Девятерых нашли на Беллоне. Трое перед нами. Коль скоро «Восход» был оставлен на орбите, что вполне логично, и впоследствии найден без обоих катеров, налицо дефицит ракетоплана и еще трех тел. Если только…
Смагин замолчал. Естественно, он хотел сказать «Если только эти трое не лежат где-то по соседству.»
— Но когда во время зимовки там стряслась какая-то беда, они почему-то «Казаркой» пренебрегли, — нахмурилась Тайна. — Ведь не веришь же ты, что эти трое, — она покосилась на неподвижные тела, — сбежали на ракетоплане и бросили остальных на произвол судьбы?
— Ты права, — кивнул Смагин. — С другой стороны представь ситуацию, когда…
Они принялись наперебой выдвигать гипотезы одна другой фантастичнее, нисколько не обращая внимания на Бирмана и постоянно слушавшего всех нас по телеметрии Минералова.
Мне же казалось, что причины трагедии на зимовке так с ходу не отыскать, коль скоро ее не сумела найти авторитетная госкомиссия. А в комиссии уж конечно такие спецы беллонские снега носом рыли, что мы им не чета…
* * *Вдруг я вновь ощутил слабость — на сей раз такой силы, что голова закружилась, завелась с полуоборота, и меня повело.
Надо было выбираться из этого склепа, потому что если на миру смерть и красна, то недомогать я предпочитаю в одиночестве. Праздные зеваки вкупе с сердобольными помощниками в таких ситуациях не милы мне категорически.
Как ни странно, на этот раз слабость и не думала проходить.
И раньше уже ясно было, что эпицентр проблем находится в хвосте ракетоплана, внутри двигательного или реакторного отсеков. Куда, к слову сказать, Бирман запретил нам заходить категорически.
Но я вдруг понял, что либо я сейчас, немедленно предстану лицом к лицу с проблемой, либо мне придет карачун.
И я словно лунатик побрел в корму, тяжело покачиваясь.
На массивной двери сохранились запретительные надписи, но я смело открыл ее, повернув два тяжелых штурвала.
За этой дверью и непосредственно перед реакторным отсеком располагался еще один, уже который по счету закуток.
