Александр Ярославский - АРГОНАВТЫ ВСЕЛЕННОЙ

ПОСТАНОВИЛ:

Следдело за N-507 (по обвинению з/к. ЯРОСЛАВСКОЙ Е. И./МАРКОН) по согласованию с Помощником Прокурора по <2-му> уч. АКССР направить в Тройку Полномочного П< представительства> ОГПУ в ЛВО на внесудебное рассмотрение.

Меру пресечения в отношении з/к. ЯРОСЛАВСКОЙ оставить прежнюю, т. е. содержание в жен. изоляторе «Заячьи Острова», перечислив таковую за Тройкой ПП ОГПУ в ЛВО.

П/УПОЛНОМОЧЕН. ОО ИСЧ /ЛУКАШЕВ/.

СОГЛАСЕН: СТ. УПОЛНОМОЧЕННЫЙ ИСЧ IV ОТД. /ФЕДОРКЕВИЧ/.

СОГЛАСЕН: НАЧАЛЬНИК ИСО УСЛАГ /ЛИНИН/.

УТВЕРЖДАЮ: НАЧАЛЬНИК УПРАВЛЕНИЯ СЛАГ /ИВАНЧЕНКО/.

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА[25]

Выездной Сессии Кол. ОГПУ

10/ІУ-1931 г.

СЛУШАЛИ: ПОСТАНОВИЛИ:

135. Дело N 1981-31 г. ЯРОСЛАВСКУЮ-МАРКОН

по обв. закл. ЯРОСЛАВ- Евгению Исааковну —

СКОЙ-МАРКОН Евгении

Исааковны по ст. 58/8 Р А С С Т Р Е Л Я Т Ь.

и 58/10 УК Дело сдать в архив.

Подл. за надл. подписями

Верно:

Пом. Уполномоч. РСО СОУ ПП ОГПУ в ЛВО

<из Рассказа охранника>[26]

<…> Да, судьбы наши в этих проклятых местах бывают удивительно фантастичны. Вот мне, русскому офицеру, участнику гражданской войны на стороне белых, приходится быть и, можно сказать, содействовать самому ужасному — расправе с безоружным, обреченным на смерть, изображать некую составную часть лапы ГПУ, тяготеющей над лагерями и Россией. <…>

Проклятое время. Вот теперь я иду на свободу. То есть, собственно, в ссылку, как и всякий соловчанин. И весь этотужас позади. Но я думаю, до конца жизни не забыть мне того, что увидел я за два месяца хозяйничанья Успенского. <… >

Два месяца назад совнарком издал секретный декрет — расстреливать отказчиков от работ. На каждой командировке, согласно этого декрета, образованы «тройки» из чекистов. На всякий отказ от работ десятником и наблюдающим чекистом составляется акт. Тройка ставит на акт свою визу, и отказчик отправляется в изолятор на Секирную[27]. А оттуда — в братскую могилу. Братва митингует и приветствует «новый режим», а тем временем он держит на Се-кирной шесть палачей, и ежедневно находится им работа. И сам новорожденный начальник лагеря, Успенский, удостаивает принимать в палаческих расправах личное и собственноручное участие.

Так вот, на днях Успенский приказал составить акт об отказе от работ на изолированных имяславцев[28]. И всех их расстреляли.

Никогда не забуду этого ужаса, даже если бы и хотел забыть. Как раз в этот день я был наряжен в караул на Се-кирную. До сих пор удавалось брать иные посты, а тут не вышло. Пришлось идти.

Пост у дверей, у притвора церковного. Оттуда выводили смертников, а стреляли в ограде. Человек восемь охранников принимали трупы, еще теплые, еще конвульсирующие, на подводы и увозили. Посмотрели бы вы на охран-ников-то: лица на них не было, — глаза растерянные, движения бестолковые, — совсем не в себе люди. Нагрузят воз теплым трупьем и как сумасшедшие гонят лошадей под гору, поскорей бы убраться подальше от сухого щелканья выстрелов. Ведь каждый этот выстрел обозначал расставание живой души с мертвым телом. Стреляли часа два. Восемь палачей и сам Успенский.

Но самое страшное было там, в притворе у нижнего изолятора. Смертникам связали руки еще наверху. Представляете вы себе эту толпу обросших бородами, кондовых мужиков со связанными назад руками? Они вошли и остановились в глубоком безмолвии. Палачи еще не были готовы, и жертвы ждали. Сколько, не знаю. Но мне время показалось часа два. Только один я, стоя внутри на страже у дверей, видел всю эту картину.

Они стояли понурые, плечом к плечу и думали свою крепкую думу. Тишина такая — даже в ушах звенело.

Вдруг дверь настеж. Вбегают два палача: еще жертву забыли в верхнем изоляторе — жертву — смертницу.

Ведут они ее, а она визжит, упирается, слова словно выплевывает. Они буквально ее приволокли в притвор, бросили и ушли, дверью хлопнули. Женщина сразу перестала кричать. Увидев толпу сумрачных, тихих мужиков со связанными руками, она, должно быть, только теперь все поняла, — и уставилась на них остановившимися глазами.

И еще сумрачнее стало в закрытом притворе. Молчат смертники, ни звука снаружи.

Сколько времени прошло в этой жуткой тишине — не знаю. Слышу тихий, словно вздох, шепот <…>:

— Помирать будем. Молитву бы на исход души. — Рыжий бородач встрепенулся, словно только проснулся. Хотел было перекреститься, но крепко связаны руки сзади. Еще раз дернул руки, и по лицу прошла судорога.

— Не терпит антихрист креста, руки вяжет. Крестись, братья, умом.

Смертники подняли головы, бледные губы вторят молитвы на исход души, глаза устремились ввысь — туда к, Предвечному, за Кого здесь они отдают свою жизнь: помяни, Господи Боже, нас в вере и надежде живота вечного погибающих за Тебя, рабов Твоих…

И каждый шептал имя свое, свято хранимое от антихриста, оно теперь благоговейно возносилось ими пред лицом Предвечного.

— …правда Твоя, правда во веки. Аминь.

Долго шептали и повторяли слова молитвы смертники. И опять водворилась тишина. <…>

У кого текут слезы по суровым лицам, у кого застыли они в глазах и застыл их недвижный взгляд. А женщина-то эта, вдруг, как рухнет во весь рост на каменный пол. Не выдержали нервы. Это была вдова недавно расстрелянного за неудачный побег советского поэта Ярославского. Она в Кремлевском дворе бросила в Успенского, расстрелявшего ее мужа, камнем[29]. И теперь за это погибала.

Слышу: снаружи топот. Идут палачи. Сильная рука рванула тяжелую дверь, и первым вошел палач-любитель, сам начальник лагеря, товарищ Успенский. Пожаловал лично расправиться с женщиной за камень…

Еще не отзвучали слова молитвы, еще шепчут их бледные губы смертников. Успенского как обухом ударил этот шепот. Он повел плечами, нервно вынул наган и опять положил его в карман, прошел вдоль притвора в правый угол. Казалось — для него эти мужики, умирающие за веру, шепчущие слова молитвы, стали вдруг ненавистны, ибо всякое сопротивление его раздражало, как быка красная тряпка. Он привык видеть смертников бледными, трепещущими, уже наполовину ушедшими душой в иной мир. Шепот молитвы и сама молитва сковывали этих серых людей в одном стремлении и на Успенского повеяло холодком. Ведь не палачем же он на белый свет родился, где-то в душе должны быть следы прошлого. <…> Им овладело нервное настроение. Желая скрыть свое состояние, он закурил и через плечо бросил палачам распоряжение.

Тем временем Ярославская пришла в себя. С трудом, опираясь на стенку, встала и — прямо к Успенскому. А тот словно обрадовался случаю выскочить из жути, обругал ее самыми последними словами.

— Что? Теперь и тебе туда же дорога, как и твоему мужу. Вот из этого самого нагана я всадил пулю в дурацкую башку твоего Ярославского.

Женщина как закричит, как задергает руками. А Успенский смотрит и смеется судорожным, наигранным смехом. Врет: совсем ему не весело.

— Развяжи мне руки, развяжи, падаль паршивая! — в истерике орала Ярославская, пятясь к Успенскому задом, словно ожидая, будто он и впрямь развяжет ей связанные сзади руки. Потом вдруг круто повернулась, истерически завизжала и плюнула ему прямо в лицо.

Успенский сделался страшен. Выплевывая ругательства, он оглушил женщину рукоятью нагана и, упавшую без чувств, стал топтать ногами.

Началось… Брали с краю и уводили. Самого расстрела я не видал, слышал только сухие выстрелы палачей и неясный говор. Да порой вскрик кого-либо из убиваемых: — Будь проклят антихрист!.. <…>

АЛЕКСАНДР ЯРОСЛАВСКИЙ

Биографический очерк

В биографии Александра Борисовича Ярославского, поэта и романиста, писателя-фантаста и одного из виднейших русских «био-космистов», немало неясностей. Местом его рождения различные источники называют Москву или Томск, датой — 22 августа 1891 или 1896 года. Очевидно, последнее больше соответствует действительности, если судить по тому, что в 1907–1914 гг. юный «докторский сынок» обучался во владивостокской гимназии. Еще в гимназические годы (1912) опубликовал стихотворение в газете «Далекая окраина». Закончив в мае 1914 г. гимназию, отправился в Петроград и 9 августа 1914 г. был зачислен студенты математического отделения физико-математического факультета, однако к занятиям не приступал.

В ноябре 1914 и в сентябре 1915 г. пытался поступить добровольцем в 1-ю авиационную роту для обучения пилотажу; в начале 1916 г. был переведен на службу в 176-1 пехотный запасной батальон и 4 марта 1916 г. дезертировал. Весной и ранним летом 1916 г. находился в Петрограде, где безуспешно пытался опубликовать стихи и прозу в журнале «Рудин».