Александр Зорич - Три капитана
Затем осторожно выйти, замести на сервере все следы своего пребывания, но сохранить за собой пароль-коридорчик для видео. Должны же мы утром обратно проникнуть в Центр, так чтобы ни одна штабная собака не разнюхала!
— Мы вернемся в шесть утра, и у тебя будет целый час, чтобы заменить видео еще раз, — с жаром убеждал его Панкратов.
Я молча стоял в сторонке и, хотя всем своим видом демонстрировал безоговорочную поддержку товарища, на душе у меня скребли кошки. Так неохота было подводить Сашку, случись что.
— Никакого «случись что» нет и быть не должно! Ка-те-го-ри-чес-ки! — Генка решительно рубил воздух. — Камеры фиксируют звук, я знаю. Поэтому ровно в шесть утра ты просто откроешь дверь, вроде как проветрить помещение, и мы будем уже стоять на пороге — немы как рыбы и на цыпочках. Так юркнем мимо вертушки — никакая камера не успеет зафиксировать! Просто подстрахуешь и всё. Шу-у-урик! Ну честное капитанское!
— Конечно, — хриплым и оттого не слишком убедительным голосом подтвердил я. — Не просто юркнем, а эта… Порскнем, вот!
Для пущей убедительности я показал Саше, лавируя рукой, как мы просочимся мимо него завтра поутру. Однако получилась не юркая уклейка, а какая-то вихляющая плотва, тяжелая и неповоротливая. А все из-за упражнений на брусьях! Так недолго и кисть потянуть, и тогда ближайший трехдневный план подготовки к полетам коту под хвост.
— Ну, если порскнете, тогда ладно, — подумав, кивнул наконец Саша, и я вновь ощутил холодный прилив раскаяния.
Надо будет Генке строго-настрого велеть, чтобы не опаздывал. Это мне с нашей Циолковской полчаса пешедралом за глаза хватит. Панкратычу же сначала через весь пустой город переться, а они с Надькой недавно расписались. Почитай, совсем еще молодожены, так что сразу и не расстанешься.
Тут мои мысли приобрели совсем иной оборот. Мысленно я видел перед собой одну лишь мою Аленушку, и только где-то глубоко, на самом донце сознания, я без конца напоминал себе, что нужно будет поставить пару будильников, а лучше три. Мы хоть уже и не молодожены, но двух может не хватить, в этом я сейчас почему-то был абсолютно уверен.
Когда нас с Генкой утвердили в качестве главных кандидатов на должности командиров «Звезды» и «Восхода», Панкратыч в первое же увольнение потащил свою Надежду сначала венчаться, а потом в загс.
Из-за этого впоследствии у него возникло немало проблем, главным образом из-за того, что пришлось подписывать кучу бумаг, что супруга не будет иметь претензий «в случае чего». Само собой, все эти документы были составлены строгим канцелярским языком, подробно и досконально, покруче контракта военного найма, и комар носа не подточит. Но суть их как раз и сводилась к этому зловещему «случаю чего».
Все кандидаты в экспедицию давно уже сдали подробнейшие подписки и исчерпывающие обязательства, хотя втайне каждый из нас надеялся когда-нибудь вернуться на Землю живым и здоровым.
Гена с Надей расписались, а я передумал, хотя поначалу мы с Панкратычем дружно решили идти в загс вместе. В итоге всё же заявились туда, только мы с Аленкой — их свидетелями. И все равно особого веселья не получилось, как и шумного застолья. Предстоящий отлет тяжело довлел над всем земным в наших судьбах, и уже наутро мы должны были возвратиться из увольнения в ЦП.
Наверное, именно тогда, в загсе, и пробежала между мной и Панкратычем первая черная кошка недопонимания. И как-то незаметно он перестал быть для меня и Панкратычем, и даже просто Генкой.
Панкратов — и точка. Лишь иногда, для разнообразия служебного словаря — Геннадий Андреевич.
А нам еще было лететь вместе. Или, точнее, лететь борт о борт, постоянно имея друг друга в виду, непосредственно и визуально…
Саша Емельянов для порядку помялся, повздыхал немного, но очень скоро его оборона пала под натиском двух решительных и напористых гусаров, твердо решивших встретить сегодняшний вечер в уже изрядно подзабытом семейном кругу. Он много чего понимал в жизни, этот Саша, Александр Великий.
И сейчас, вновь и вновь прокручивая в своей памяти ту давнюю сцену, я мысленно кусал губы. Но это было только внутри моего «я», где-то очень глубоко, потому что тело, включая челюсти и прочие органы, мне уже давно не подчинялось.
Я и сейчас помнил то состояние жуткой паники, прямо-таки животного ужаса, когда очнулся посреди криосна, не имея никакого представления о времени и окружающем меня пространстве. Это очень странно, страшно и нелепо — видеть себя словно со стороны, находясь при этом сугубо внутри.
Так глубоко внутри, что оттуда до поверхности толстого, непроницаемого льда, именуемого моим телом, погруженным в гибернацию, не доходила ни одна из мысленных команд, которые первое время в страхе пакетами посылал мой мозг, тщетно надеясь достучаться хотя бы до одной частицы своего тела и получить над нею управление и власть.
Тогда я снова вспомнил свои кошмарные сны, приходившие ко мне уже на «Звезде». В них я был лягушкой, точнее, серой бородавчатой жабой, заключенной внутри массивного камня. Казалось, я существовал в нем уже долгие годы, погруженный в странный, вязкий анабиоз, из которого выходил только изредка и лишь для того, чтобы вновь и вновь удивиться своему отчаянному положению.
Это было безумие, темный морок, и сейчас он возвратился и поймал меня окончательно. Умом я понимал, что просто лежу в криосне и буду лежать так, пока на «Звезде» длится вторая полетная вахта. Порою снова впадал в забытье, а когда возвращался, не мог даже приблизительно представить, сколько прошло дней, часов или минут с момента моей последней отключки.
Я не ощущал телесных неудобств, я вообще не испытывал никаких физических чувств, со мной пребывали лишь мысли и воспоминания. И еще надежда, что когда-то, к концу этой вахты, всё закончится. А тогда я спрошу каждого, пришлось ли ему испытать нечто подобное тому, что сейчас происходило со мной.
Или всё же промолчу.
Об этом тоже следовало крепко подумать.
Но одно я знал твердо: следующую вахту я вновь буду на капитанском мостике, как все на «Звезде» уважительно величали ходовую рубку. И все последующие, сколько бы их ни оставалось на моем веку.
Одна лишь мысль о возможности повторения этого кошмара приводила меня сейчас в оторопь. Решение было принято. Никто и ничто не заставит меня отступиться.
Наутро мы встретились с Панкратовым в заранее условленном месте. Глубокая балка так густо и удачно поросла ивняком, часто перемежаясь кустами роскошной, благоухающей с ночи черемухи, что лучшего места затаиться в «секрете» для двух нашкодивших капитанов фотонных звездолетов в округе было не сыскать. В течение нескольких минут до времени «Ч» мы обменивались впечатлениями о минувшей ночи, опуская, разумеется, интимные подробности.
Наконец стрелка моего любимого хронометра замерла в двух минутах до шести — время решительного броска от нашей черемуховой балки до высокой стальной лестницы и тяжелой металлической двери КПП-3.
— Ну, пора, — шепнул Панкратов.
— Вот именно, — неожиданно откуда-то сверху, с самого бруствера оврага раздался чей-то негромкий, но вполне командирский голос. И тут же на нас с Генкой навалились солдаты.
Сопротивляться было бесполезно, хотя Генка дрался как лев и поначалу расшвырял трех нападавших. Я же умудрился вывернуться из солдатских рук и рванулся, ужом ввинтился вверх, почти добравшись до края оврага — туда, где меня ждала свобода. Даже лягнул кого-то каблуком, угодив во что-то твердое и пружинистое.
А потом меня ухватили за обе ноги и попросту стянули вниз, как сосиску. Снова навалились кучей, умело заломили руки, заткнули рот.
Я с трудом повернул голову, хрипя и отплевываясь в еще мокрый от росы дёрн, и сразу увидел Панкратова, лежавшего в таком же беспомощном положении. Вдобавок его правый глаз был подбит и теперь стремительно заплывал. А наверху уже деловито фырчала мотором дежурная машина, готовясь принять нас с Панкратовым в свои гостеприимные недра.
Однако в итоге всё обернулось совсем не так, как подсказывали мои наихудшие предчувствия.
Допрашивал нас майор-особист, которого я прежде видел на территории Центра от силы пару раз. Ему отвели в личное распоряжение отдельный белый флигель в самом дальнем углу территории. Большую часть флигеля занимал вполне уютный кабинет, отделанный темными деревянными панелями.
— Мореный дуб. Вот и нас тут сейчас будут морить, — шепнул мне украдкой Панкратов перед тем, как нас разделили и по очереди стали приводить к майору. Генка был первым.
Ждать пришлось изрядно. За это время я и сам почти уподобился этому мореному дубу — хуже нет ожидания смерти, в особенности когда сам же и протупил как дубина стоеросовая.
Они проговорили минут сорок, и это с одной стороны внушало мне надежду, с каждой секундой все крепче. Уж если бы собрались выгнать взашей, на эту процедуру с лихвой хватило бы и четверти часа. С другой стороны, давно объявили подъем, кандидаты в полетные экипажи двумя стройными колоннами уже отправились на пробежку вокруг стадиона в спортгородке, и близились восемь утра — час общего построения и развода.
