Николай Басов - Предельный контраст
– А что бы вы подумали, если бы приборы работали адекватно, а цветов по-прежнему не различали?
– Что у вас в городе свирепствует какая-то страшная болезнь, – Иван мельком улыбнулся, – затронувшая все население. – Подумав, добавил: – В моих глазах это объяснило бы вашу нелюбезность, как следствие болезни… Стоп, – его глаза округлились, – что значит – «приборы работали бы адекватно»?
– Дело вот в чем, – начал методист медленно, не притрагиваясь к кофе, – когда у нас идут дожди, самые обычные по виду и составу воды, самые обыкновенные при приборном их рассмотрении, предположим, с метеоспутников, у нас… В это нелегко поверить, но у нас исчезают… Дождями смываются все краски.
– Я жил тут недолго, всего несколько дней, и могу свидельствовать своим честным профессионализмом, что они у вас тут, пожалуй, даже слегка более интенсивные, чем в других краях.
– Это происходит за несколько дней до периода дождей. Иногда всего лишь за несколько часов.
Теперь поразмыслить над услышанным решил Иван. Но ни к какому разумному пониманию этого разговора не пришел.
– Вы перестаете видеть цвета?
– Некоторое время они остаются, например, во внутренних помещениях домов, иногда до пары недель с момента первого дождя удерживаются на экранах мониторов. Зато потом все равно… исчезают.
– Так не бывает, – твердо произнес Иван.
– Так было всегда, едва у нас появились эти дожди. Едва котловина моря Удовольствий стала наполняться водой, едва круговорот воды стал принимать настоящие формы. У нас каждый год возникает этот феномен.
– Кто-нибудь его исследовал?
– Разумеется, и даже не одну сотню раз… Нет, пожалуй, если считать, сколько мы сами вбухали в эти исследования, можно говорить о тысячах таких попыток. И каждый раз – безуспешно.
– Послушайте, – Иван вдруг понял, что начинает волноваться. – Да послушайте же!.. Это очень важно, это неслыхано, это… Перевернет всю экономику вашего городка! Представляете, если кому-то станет известно, что никаких метелей над перевалами зимой не существуют… Вернее, они существуют, но все равно преодолимы даже в не слишком мощном флаере, какой использовал я.
– Дальше, – уронил Самсонов-Ларге.
– Да к вам бросятся все сколько-нибудь понимающие люди со всего Марса! И что там – с Марса, к вам начнут прилетать охотники за непонятным из всей системы, вы разбогатеете так, что сможете нанять самых лучших специалистов, сможете организовать, при желании, такие исследования, что чертям тошно станет!
– Вы полагаете?
– Не полагаю, а предлагаю вам объявить, что именно ваш городок является самым странным местом изученной Вселенной, и тогда… Да только за счет торговли окрестными землями каждый из вас сделается миллионером.
Внезапно он умолк. Потом, вытянув шею, так что она едва не оторвалась от туловища, попробовал выглянуть в окно, как туда смотрел Самсонов-Ларге. И увидел – первые тучи, серовато-голубого еще цвета. Но в них угадывалось стремление стать серыми, и когда это произойдет, на эти холмы, на город и на крошечный кусочек моря у берега прольется первый в эту зиму дождь.
– Я понял, – с виноватой интонацией проговорил Иван. – Вы боитесь, что именно так все и случится.
– Да, – коротко согласился методист.
– Возможно, потому что вы все тут старорусские, впрочем, как и я, поэтому… Да, в этом все дело.
– Возможно, – кивнул Самсонов-Ларге.
– Вы не хотите, чтобы здесь болтались бесчисленные толпы туристов, чтобы окресные холмы украсили особняки и стилизованные под земное средневековье замки, чтобы сюда каждый сезон прибывали сотни тысяч не очень понимающих людей…
– Потому что тогда среди них может оказаться один, всего лишь один… Который не увидит того, что видим мы. И тогда дожди могут не вернуться. Или не вернется то, что они с собой приносят.
– Это настолько… – Иван проголотил внезапно возникший в горле комок, он вдруг испугался. – Чудесно?
– Это то, без чего ни один из нас уже не может жить, – спокойно сказал методист. – Вы – фотограф, вы поймете, когда увидите.
– Я уже видел на фотографии… Очень красиво, – отозвался Иван. – Хотя я не понимаю, почему ее поместили перед парикмахерской.
– Она стоит там просто так, но когда в городе много туристов, а для нас уже сотня человек – много, приходится ее снимать. Понимаешь, – методист не заметил, как перешел на «ты», – вдруг кто-нибудь догадается?
– Об этом невозможно догадаться… И все-таки, – Иван стал решительным, как ледокол, когда он врезается в особенно крупное ледяное поле, – когда придут дожди, я буду снимать.
– Пока мы не поймем, что это ничего не испортит, мы вполне можем арестовать твою аппаратуру, – как оказалось, за соседним столом сидел пресловутый рейнджер.
Самсонов-Ларге поморщился.
– И что потом? Ты застрелишь его, или пришьешь дело, которое потянет на пожизненный срок? Все равно не существует такого заключения, при котором ему запретили бы разговаривать с юристами.
– И все-таки я… – рейнджер был упрям не меньше, чем фотограф.
– Ты можешь остаться в городе, – повернулся Самсонов-Ларге к Ивану, – можешь даже фотографировать. Такая красота не должна оставаться незапечатленной. Но обещай мне, как бы ты обещал всему городу, что не опубликуюшь ни одной фотографии, даже кусочка ее не используешь… по-крайней мере пока мы не поймем, как и почему наши дожди смывают все краски.
– Сфоткать такую экзотику, определенно, единственное место во Вселенной… Нет, это можно было бы объяснить тем, что все русские привыкли к своим зимам, когда мир черно-белый, или серый, возможно, даже небо серое… А может, это из-за присутствия неведомого художника, мастер какого-то неведомого нам искусства, выходец из прежней расы… – бормотал себе под нос Иван.
– Вот если выяснится, что присутствие туристов не приносит вреда дождям, тогда, возможно, мы введем на них квоты.
Но Иван уже ни о чем не думал, тем более вслух. Потому что… голубая гимнастерка этого черезчур крутого коротышки неожиданно стала выцветать на глазах. И свет лампы над барной стойкой медленно, но необратимо становился не таким, как обычно, не желто-розовым, а жемчужным. Даже краснота Марсианского солнца неуловимо менялась, превращаясь в серебро.
И лица людей тоже неуловимо менялись. Отпечаток прожитых лет остался на них, но они становились яснее и дисциплинированнее, строже и… мудрее. Глядя на них Иван понял, почему они боялись, что слишком большое количество людей может все разрушить.
Это было чудо, едва зарождающееся, но уже обещающее нечто необыкновенное, даже по марсианским меркам замечательное, поразительное, небывалое. Вернее, конечно, небывалое нигде во Вселенной, кроме… крохотного старорусского городка у марсианского черта на рогах, точнее, на самом берегу терраформированного моря.
В стекло с той стороны стукнула первая капля, потом вторая, потом еще одна… Осень, как сказал методист, в этом году пришла раньше обычного, Иван не смел надеяться, но все-таки мельком подумал, что дождь торопился встретиться с ним, фотографом, чтобы быть запечетленным.
– Если я почувствую, что не смогу удержаться от публикации, – сказал Иван сведенными губами, – я останусь тут. Навсегда. Только, не запрещайте мне… фотографировать. Пожалуйста.
– Такой оборот событий нас устраивает, – кивнул рейнджер. И вытянул для рукопожатия ладонь: – Альметьев-Мартинсон, к твоим услугам. – Он помедлил и добавил: – Знаешь, о чем я хотел тебя просить? Ты уж фотографируй как следует, сынок, а то иногда в межсезонье так паршиво бывает, хоть волком вой… А на фотку посморишь, и все представляется не зря. Только у нас аппаратура – не ахти. Да и фотографы… – он скептически посмотрел на Самсонова-Ларге.
– Я постараюсь, сэр, – Иван знал, что говорит священную правду. – Уж я-то постараюсь.
Дождь за окном набирал силу. Новая, невозможная красота предельного контраста вступала в мир.
