Злая, злая планета - Николай Алексеевич Гусев
Некоторое время, советник глядел на фельдмаршала не веря своим ушам. Потом он сказал:
– И это ты хотел сказать ему? У тебя что, окончательно крыша поехала? Даже если допустить сдачу Каррэвена, ты всерьёз надеешься, что восстание этим ограничится?
– Да. Ограничится. И последствия будут гораздо менее тяжелыми. Ты так и не понял, как выигрываются войны, Моунмор. Сектор Оукогоном – двадцать процентов всего валового продукта Империи. Они смогут жить без нас. А экономика Империи способна пережить такой удар?
– Может, я и не знаю, как выиграть войну, – сказал советник. – Но я умею войну вести. Да, мы потеряем рынок, триллионы рабочих мест, запад Империи на пару столетий погрузится в хаос. Но затем все вернётся так, как было, потому что политическая линия не прогнется под каких-то выскочек, возомнивших о себе, будто они великие революционеры! Мы не можем уступить, Анвог, потому что тот, кто уступает однажды то, что по праву его, тот рано или поздно теряет все.
– Они сильнее нас. Они верят в свою победу, Моунмор, если ты понимаешь, что такое вера горячего, молодого сердца, особенно если оно бьется в груди того, кто терпит несправедливость. Так дай им то, что они хотят, пусть расслабятся. Отдай им планету, и они остынут, они никогда не покинут Каррэвен. А потом ты сможешь забрать его обратно. Не завтра, не послезавтра – но через десять лет, возможно. Моунмор, Таррагона сегодня – это айсберг в тёплых широтах. Она обречена на развал. Это не случится завтра, нет, возможно, через несколько веков, но она будет раскалываться. Так вот, подумай, что лучше – позволить им отсоединиться сейчас, или проиграть войну в будущем, отстрочить разрушение ещё на несколько веков. Нам лучше помириться с бунтующими, дать им желаемое. Мы сделаем такую прививку от восстаний, что Империя получит столетия мирной жизни! Вот что я хочу донести до него. Если мы хотим сохранить своё будущее, мы должны принять условия восставших и покориться.
Советник тихо рассмеялся.
– Ты настоящий безумец, – сказал он. – Ты вот эти планы вынашивал все это время, пока все гадали, куда ты пропал?
Фельдмаршал вздохнул и покачал головой.
– Я устал от войны. Я знаю, что это такое, всю жизнь я занимался тем, что казнил миллионы просто за то, что они хотели хорошо жить. Но если это было приемлемо во времена расцвета, то сейчас это недопустимо. Я хочу вернуться домой, Моунмор, я должен сделать что-то, чтобы мои дети гордились мной, а история не сохранила за мной титул «палач Его величества». Я хочу забыть все это. Прошу, дай мне шанс, я смогу убедить его, он позволит мне договориться с восставшими и от этого выиграют все.
Советник поднялся, стал застегивать пальто и надевать перчатки.
– Аудиенции не будет, – холодно сказал он, не глядя на Зан-Маррасоуна. – Это его воля. Он не желает тебя видеть. И у нас давно есть рабочий проект долгосрочного решения проблем с восстаниями. Мы не нуждаемся более в твоих услугах.
Произнеся последнюю фразу, он взглянул на Анвога, и собрался выйти из беседки.
– Можешь считать меня кем угодно, – устало сказал фельдмаршал. – Об одном прошу: подумай над моими словами. Просто подумай. Не списывай все это на бред сумасшедшего. Да, я потерял доверие… слушай, можешь прямо сейчас снять с меня погоны, забери все мои ордена и медали, мне плевать! Но я знаю, что я прав, черт побери, а вы тут зажрались, в вашей столице, и вы ни черта не в курсе, какие дела сейчас в Таррагоне!!
Под конец, видя, что советник уходит и просто отмахивается от него, опальный фельдмаршал все же не сдержался и сорвался на крик. Его лицо было бледно, и он весь дрожал от с трудом сдерживаемой ярости. Советник, стоя на ступеньке, смотрел на него через плечо, все с той же холодной, надменной улыбкой.
– Прощай, Анвог, – сказал он. – Больше не приходи сюда. Тебя не пустят.
***
Чтобы дойти до штаба из лагеря на берегу, нужно подняться в высокую гору.
Конечно, все уже давно протоптали тропинку, ведь между штабом и лагерем постоянно кто-нибудь ходит. Но если ты хочешь прийти незаметно, то тебе придётся обойти гору с востока и долго карабкаться, рискуя сорваться с утеса прямо в синее море. Впрочем, глубина внизу большая, я проверял. Если сорвёшься, ничего страшного не произойдёт – можешь ушибиться об воду и только, но полтора года заточения на Карревэне сделали из меня пловца не хуже дельфинов, в изобилии носящихся вдоль берега.
Кроме как болтаться сутками в воде, здесь делать больше особенно нечего. Люди отлично ладят с дельфинами – одни хозяева суши, другие – моря. И оба народа гармонично уживаются на границе двух миров. Первым нравится, что дельфины равны им по своему уму, и отличаются только тем, что не умеют разговаривать. Вторые уважают людей за то, что они способны создавать разные вещи, как, например, лодки, чтобы играть с дельфинами в догонялки; молодые дельфины искренне уверены, что это единственное назначение плавательных средств человека.
Купаться природа позволяет круглый год. Вода в морях экваториальных архипелагов даже на глубине двадцати метров прогрета настолько, что ты быстрее устаёшь физически, чем успеваешь замёрзнуть. Но если в воде люди нашли себе полно всевозможных занятий, то на суше с этим было не так благополучно. Если бы ученые, работавшие на Карравэне на покинутых ныне научных станциях, не оставили после себя внушительные библиотеки и самые разнообразные инструменты, нам бы тут пришлось несладко. А так мы живем, как на курорте, по словам Кирсанова.
Мой путь затруднён – у меня свободна только одна рука. В другой я держу дикий цветок кабуса – вьющееся растение, которым зарастают склоны обрывов. Кабус растёт высоко, его сложно достать, но он очень красив, и чудно пахнет, он похож на розу, только больше и лепестки бутона жесткие, как и все растение, зато нежного, кремового цвета. Этот цветок любой даме придётся по вкусу, и подойдёт украшением, куда не пожелаешь.
На мне только шорты, больше одежды надевать не имеет смысла. И здесь все ходят босиком. Временами я беру цветок в зубы, когда мне бывает нужна моя вторая рука для подтягивания или чтобы зацепиться за уступ.
Поднявшись, я, дыша полной грудью свежим
