Георгий Мартынов - 220 дней на звездолете
Будь на месте Камова даже Белопольский, то, несмотря на весь его математический ум, он спасовал бы. Нужно было самому быть конструктором звездолетов, чтобы понять смысл кратких формул, не снабженных никакими пояснениями: Хепгуд писал для себя.
Около двух часов Камов внимательно изучал проект. Углубившись в мир техники, он совершенно забыл о своем отчаянном положении. Время перестало существовать для него. Внезапно он вздрогнул и впился глазами в короткую формулу, которая вдруг разрослась, заслонив собой всё, что он читал до сих пор.
Ну, конечно! Как он мог забыть об этом? Как мог хоть на секунду допустить мысль, что американец добился того, чего не мог добиться советский инженер! Таким способом, какой применил Хепгуд, он — Камов — мог довести скорость своего корабля до семидесяти километров в секунду! Но советскому человеку такая вещь не могла прийти в голову. Пятьдесят метров! Ускорение, в пять раз превышающее нормальный вес! Как мог Хепгуд пойти на это?! Обречь себя и своего спутника на десять минут такого испытания значило нанести непоправимый вред здоровью. Даже при желании Камов не мог бы поступить таким образом, так как правительственная комиссия никогда не разрешила бы ему построить подобный корабль.
Теперь стало понятно назначение алюминиевых ящиков и соединенного с ними резервуара с водой, хотя Камов и не верил, что погружение в воду может уменьшить вред, причиняемый организму повышенным ускорением.
Но если Хепгуд не был связан условием безвредности ускорения, то, может быть, его двигатель имеет достаточный запас мощности, чтобы еще увеличить эту цифру…
В третий раз за сутки перед Камовым встала надежда на спасение.
Отыскав технические характеристики двигателя, он легко убедился, что может довести ускорение до пятидесяти пяти метров.
Это решало вопрос.
Правда, подобное ускорение грозило ему смертью в первые же минуты полета, но иначе он не мог догнать Землю.
Кроме старта, смертельная опасность грозила и на финише. По расчетам Хепгуда, его двигатель после отлета с Марса не мог больше работать, и американец рассчитывал произвести спуск с помощью парашюта, а у Камова не было этой возможности. Сложить парашют одному человеку было не под силу. Он надеялся только на то, что Хепгуд слишком пессимистически смотрел на свой двигатель. Может быть, он сможет еще работать. Во всяком случае выбора не было никакого. Или рискнуть, или примириться с неизбежной и близкой смертью.
«Лучше умереть при старте или разбиться о родную Землю», — решил Камов.
Земля!
12 февраля 19.. года.
10 часов по московскому времени.
Наконец-то я могу с полным правом написать: «по московскому времени»!
Я в Москве!
Сегодня как-то особенно остро чувствуется счастье возвращения. Вчерашний день прошел как в тумане, но я никогда не забуду ни малейшей подробности!
Я хочу описать под свежим впечатлением последний день нашего космического рейса. Это будет последняя запись моего дневника. Много событий я занес на его страницы. Я писал их в Москве, на борту звездолета, писал на Марсе. И вот заканчиваю его за тем же столом в моей комнате, где начал в памятную ночь на второе июля.
Перед глазами проходит всё виденное…
Вспоминается всё пережитое…
Старт с Земли…
Прекрасная планета с поэтическим именем — Венера!
Бесформенная мрачная громада астероида. Она промелькнула в короткие секунды, но навсегда останется в памяти…
Пустынные равнины Марса…
Выстрел Бейсона… Американский звездолет, пугливо прижавшийся к земле…
Жуткая песчаная буря.
Я вижу зеленовато-серые, кошачьи глаза и широко открытую пасть, усеянную острыми зубами треугольной формы… Непостижимо мощный, стремительный прыжок серебристого тела…
Я вижу оставленный нами памятник. На маленькой поляне увенчанный рубиновой звездой блестит сталью и золотом трехметровый обелиск…
Последние проводы. «Не скучайте!»…
Отлет с Марса…
Полтора месяца тоскливого возвращения…
Белопольский сделал всё, чтобы звездолет вернулся на Землю точно в назначенную Камовым минуту. «Я должен это сделать в память Сергея Александровича», — говорил он.
И он сделал!
По плану экспедиции, финиш звездолета должен был состояться одиннадцатого февраля между двенадцатью и четырнадцатью часами. Мы задержались на Марсе на тридцать шесть минут, но всё же колеса корабля коснулись ракетодрома в двенадцать часов тридцать две минуты.
Чего еще можно требовать?!
Велика заслуга Константина Евгеньевича: он привел; потерявший своего командира корабль по безвоздушным путям вселенной, как по рельсам железной дороги, прямо к перрону станции.
Честь и слава ему — достойному преемнику Какова у пульта управления звездолета!
* * *В восемь часов утра одиннадцатого февраля мы все собрались в помещении обсерватории. Наступали последние часы полета. Земля была совсем близко.
На корабле всё было готово к спуску. Как всегда, я приготовил свои аппараты и находился у «окна ТАСС». Пайчадзе возился со своими астрономическими приборами, готовясь к нужным ему наблюдениям. За эти недели он очень похудел и осунулся. Больше нас всех Арсен Георгиевич переживал потерю. Они были очень дружны с Камовым. Их навсегда связали друг с другом незабываемые часы их исторического полета на Луну. Всё время обратного рейса он ни на минуту не прерывал своей работы, сократив до минимума часы отдыха. Настойчивым трудом он старался заглушить свое горе.
Белопольский у пульта управления, положив на колено тетрадь, что-то вычислял, быстро исписывая математическими формулами страницу за страницей.
Бейсон уныло смотрел в боковое окно. Полтора месяца он просидел в своей каюте, отказываясь выйти из нее. Впереди его ждали позор суда и суровое наказание. Бесславное возвращение!
Сейчас он был с нами по приказанию Белопольского.
Землю закрывал огромный диск Луны, возле которой мы должны были пролететь. Она приближалась с каждой секундой, закрывая собой всё впереди корабля. Я фотографировал ее без конца. Оба киноаппарата, повернутые к ней, работали без перерыва. Невидимая с Земли половина ее спутника была обращена к нам, но, к сожалению, солнце освещало только немного больше четверти этой, самой интересной для нас половины.
В восемь часов тридцать минут звездолет поравнялся со спутником Земли. Мы пролетели на расстоянии около двухсот километров от ее поверхности. И сразу же увидели родную планету.
Сердце забилось тревожно и радостно… Горячий комок подступил к горлу.
Земля!..
Она сверкала на черном фоне пространства голубоватым диском, окруженная тонким ореолом сияющей атмосферы.
Звездолет летел прямо к ней.
Ощутимо уходила назад черная пустота. Между нею и нами, как закрывшаяся дверь в безграничное пространство мира, висела Луна — последний разъезд нашего долгого странствования по дорогам вселенной.
Мне казалось, что я ясно ощущаю нетерпеливую дрожь стального корпуса. Белоснежная птица мчалась к родному гнезду, со стремительной быстротой покрывая последние километры.
Всё ближе и ближе…
Земля приближалась, увеличиваясь с каждой секундой.
В эти волнующие минуты мы с особенной остротой чувствовали всю горечь нашей утраты. Если бы Камов был с нами!
Как-то раз Пайчадзе сказал: «Если бы он мог воспользоваться американским звездолетом!» Он тогда не прибавил больше ничего; но, оставшись со мною наедине, Белопольский дополнил его слова. Он подробно объяснил мне, что если бы Сергей Александрович и остался жив, то всё равно не смог бы вылететь на Землю на корабле Хепгуда, не зная его конструкции. Я понял тогда: надежды нет и на это.
Так же, как и на Венеру, звездолет должен был опускаться на Землю сорок семь минут, начав этот спуск с расстояния в сорок одну тысячу километров от ее поверхности. Этого расстояния было как раз достаточно для того, чтобы погасить нашу космическую скорость, которая, замедляясь на десять метров в секунду, за эти сорок семь минут упадет от 28,5 километра до нуля.
Когда началась тормозящая работа двигателей, мы были уже настолько близко, что я без труда узнал Азию, ярко освещенную солнцем. Европа еще скрывалась в ночной тени. На всей видимой половине земного шара совершенно не было крупных облачных масс. Поверхность планеты с каждой секундой становилась яснее, словно она сама, радуясь возвращению своих детей, с открытым лицом протягивала навстречу звездолету материнские объятия.
Мы незаметно погрузились в атмосферу. Воздух был поразительно прозрачен; родная страна раскинулась под нами во всем своем великолепии. Мы видели в сильные бинокли и нестерпимо блестевшую гладь Тихого океана, и чуть заметную линию Уральского хребта. На севере, в молочном тумане, угадывались льды Арктики.
