Пустой человек - Юрий Мори
Стоит этот шпак передо мной, ручки–ножки тоненькие, подштанники смешные, короткие, по бедро всего. И рубаха нательная без рукавов. Точно, шпионы, у нас кто ж так оденется?
Но некогда мне, не в шапито, над уродами смеяться. Погнал их впереди себя на выход. Раздетый тут же на стекло наступил, еле идет, хромает. Но вышли. Тут я и начал понимать, что не то что-то. Деревни Малые Щигры, что рядом с церковью была, нету. Поле только, холм справа и деревья редкие. Рядом с церковью механизм стоит – для трактора маловат, на автомобиль – тоже не похож. Низкий слишком. Но на колесах.
– Куда деревню дели, контры? – у этих спрашиваю. Раздетый сел на землю, ногу свою разглядывает. Крови немного там, заживет.
Второй мне и говорит:
– Нет здесь деревни. С сорок второго года нет, как немцы сожгли.
– Немцы?! Сдурел, что ли, паря? Какие тут германцы, они сюда и не дошли.
Потом уже я задумался: какой сорок второй? Историю худо-бедно знаю, не воевали мы в сорок втором ни с кем. Англичане с китайцами сражались, было дело. За опиаты, кажется.
– А сейчас какой год? – спрашиваю.
– Восемнадцатый, – говорит. И глазками хлопает. На вид – старше меня, бороденка дьяческая, а лицо выражением как у ребенка.
– Брешешь! – говорю. Сам уже злиться начал. – Двадцать второй сейчас, ты мне пули не лей!
– Клянусь Джа, восемнадцатый! – и свой мне портсигар под нос тычет. – Сам посмотри.
Взял я коробочку, а на ней как фольга под стеклом цветная, тонкая работа. Картинка с бабой красивой. И крупно написано – 5 августа 2018. 16:42.
Я ему коробочку обратно сунул, да сам так и сел на землю, чуть второго не придавил, раздетого.
– Брехня? – спросил для формы, а сам на ботинки сижу смотрю. То ли нерусские они, то ли – из будущего, правда. А, может, и то, и другое, хрен его маму знает. И куртка эта, матерьял непонятный. И трактор, который не трактор.
– Верняк! – а сам все глазками хлопает.
– Так это что же получается: я почти сто лет в подвале проспал? Без меня всемирный союз трудового народа построили? В звездное пространство полетели? Отвечай: полетели или нет?
– Ну… Типа того, – отвечает раздетый. Хныкать перестал, разговорился. – Недавно Маск «теслу» запустил с манекеном под Боуи.
– Слышь, паря! – это я ему, строго так говорю, с чувством. – Давай по-русски говорить, если умеешь. Белых, понятно, разбили. Коммунисты во всех странах у власти? И остались страны-то или один трудовой земшар, как говорит товарищ Троцкий?
– Остались… – уныло так отвечает. – Штук двести осталось. Куртку хоть отдай, терминатор. Куда я в одних трусах-то? Как домой идти?
Я покачал головой:
– Хрена я тебе отдам, самому нужна. Я младший командир, а не кто-нибудь там вообще. Говорите, где партийный комитет ближайший? Сам разберусь дальше, без вас.
Одетый в коробочку свою уставился, спрашивает:
– Какой партии комитет?
Это он у меня спрашивает, большевика июльского призыва?! Как есть, контра!
– Нашей, большевистской. Коммунистической!
– А-а-а, капээрэф типа? – и пальцами тычет в коробочку, щурится. – Ближайший в Николаевске. Тридцать семь километров отсюда.
Показывает мне коробочку, а там теперь – как кусок карты нарисован. Трехверстка, похоже.
– И чего, топать прикажешь? Лошадь нужна.
– Да мы на машине, вроде. Ключи только отдай, у тебя в куртке лежат.
Я ощупал карманы, что-то там есть. А как вынуть – непонятно.
– Молнию расстегни, чего неясного?
Он протянул руку, уцепился за железку и потянул. Скрипнуло противно, но карман раскрылся. Зубцы по краям торчат. Что у них тут за дела с одеждой, ум за разум заходит. Я подергал туда-сюда, ну да, вроде разобрался.
Ключи оказались на колечке, маленькие, как от шкапа. Не дверные точно. И висит рядом фитюлька, со спичечный коробок размером. На ощупь – эбонит какой-то. Я его ухватил, а механизм возьми и запищи – громко, противно. Не будь я бойцом Красной армии, мог бы испугаться.
– Хорош, аккумулятор посадишь! – одетый ключи у меня забрал и второму подает. Тот вцепился, словно ему долг отдали, а он и не надеялся.
В общем, дальше мы на этом автомобиле поехали. Непривычно, закрытый весь, внутри всякой всячины набито – лампочки, кнопки, ручки какие–то. На руле ромбики, три штуки, если в ряд выложить – командарм получится. Но это я так, искал что-то знакомое глазу. Дорога гудроновая, ровная, но ям много.
В Николаевск когда въехали, я уже поверил этим двоим, что будущее на дворе. Не дурак же я: автомобили на любой вкус, дома непривычные – по десять этажей, громадные. Над магазинами надписи цветные горят, хоть и не всегда на русском. Лошадей вообще нет. А люди ярко одетые, как на праздник все. Чудеса, конечно, но я зубы сцепил, жду встречи с товарищами по борьбе. До этого креплюсь, молчу.
– Вот он, твой комитет партии, – это раздетый из-за руля. – Отдай куртку, а? Будь человеком, а то как бандит какой…
Разжалобил. Когда остановились, мне дверь открыли, я вылез и снял куртку, бросил в машину. Пусть подавится, если товарищу уступить жалко. Хотел фуражку поправить, да нету у меня ее. Плюнул на ладонь, волосы пригладил и пошел вызнавать обстановку. А эти двое уехали, я и обернуться не успел.
Зашел внутрь, хотя еще на улице на душе потеплело: городской комитет Коммунистической партии Российской Федерации. Вывеска. Золотом по красному, красота! Не зря мои товарищи вшей в окопах кормили.
На входе мужичок в форме, за столом сидит, под портретом Ильича. Форма чудная: матрос не матрос, не пойму, но точно – в форме.
Подошел я, руку ему пожал:
– Товарищ Сорокин я. Из далекого прошлого. Как председателя комитета увидеть?
Он сидит, глазами тоже хлопает, не хуже тех двоих. Молчит. Сопит.
Потом рукой махнул в сторону лестницы:
– Второй этаж. Четвертый кабинет.
– Спасибо, товарищ! У вас закурить нету, часом? Давно не курил.
– В помещении запрещено! – и глазами перестал хлопать, посуровел лицом. – Иди, давай.
Поднялся я на второй этаж. Кабинет нашел, захожу, а там секретарь: девка молодая и одета, как девка публичная. Из тех, что с желтым билетом. Волосы завитые, серьги-кольца, помада на губах ярче знамени. Не из наших товарищей девка, точно вам говорю.
– По какому, – спрашивает, – вопросу к Леониду Сергеевичу?
– Хочу представиться по месту прибытия. Завалило меня в двадцать втором году, только откопали.
