Алексей Корепанов - Зона бабочки

Женщина была довольно молодой — Герман не дал бы ей больше тридцати (хотя с определением женского возраста очень легко можно ошибиться), у нее было бледное правильное лицо с большими темными глазами, аккуратными черными бровями, изящным носом и четко очерченными розоватыми губами, в которых так и виделась тонкая длинная сигарета. Черные, с блеском, волосы, симметрично разделенные пробором, стекали на плечи, и Герману сразу пришло на ум вычурное слово «ниспадали». Женщина очень походила на гоголевскую панночку из старого советского фильма, прицепившуюся к несчастному Хоме Бруту, только одета была иначе. Черное платье едва уловимо переливалось багровыми оттенками неба. Стоячий воротник наглухо закрывал шею, рукава доходили до запястий… но из-под подола виднелись неожиданно босые ступни, разрушая демоническую цельность образа. Платье так плотно облегало стройное тело, что казалось не одеждой, а кожей, и было тяжелым на вид. От женщины исходила какая-то почти физически ощутимая мрачная сила, ее глаза затягивали в себя, словно космические черные дыры. Гридин почувствовал нечто похожее на головокружение.

Подобный взгляд был у цыганки… давно, лет десять назад, а то и больше… Душной южной ночью, у костра, под огромной луной. Подобный взгляд временами был и у шамана, выходца из сибирской глубинки. Взгляд Вия, которому наконец-то подняли веки — и две черные пули уставились на Хому. Черные дыры, высасывающие жизнь.

Герман знал, как можно защититься от этих черных пуль. Но применить это свое умение не успел, потому что черная женщина опустила глаза.

— Стоит ли так суетиться? — задумчиво спросила она неожиданно низким грудным голосом, похожим на звук далекого колокола. — Стоит ли тратить время на бренное, на совершенно ненужные поиски, Герман?

Гридин насторожился. Наверное, надо было бы встать и уйти, следуя за внутренней путеводной нитью, но было в черной женщине что-то очень притягательное. Ее хотелось слушать.

И откуда она знала, как его зовут?

Женщина выпрямила спину и обхватила себя руками, словно ей вдруг стало холодно. И вновь стала ронять колокольные слова, глядя прямо перед собой. От этого взгляда задрожали и осыпались листья на другой стороне проспекта. Во всяком случае, так показалось Герману.

Катились во все стороны звуки далекого колокола…

— Подумай о собственной душе, Герман. Она очень древняя, твоя душа, она многое пережила, и стоит ли утомлять ее, гоняясь за призраком? Твоя душа, твоя Психея — это дуновение, это гонимая ветром птица, что скитается от воплощения к воплощению, от жизни к жизни. То ползет она по земле червяком, то возносится к небесам бабочкой. Бабочкой, Герман!

Гридин внутренне вздрогнул и всмотрелся в профиль черной женщины. Нет, она совсем не походила на девчушку Иру.

— Она становится пленницей плоти, — продолжала вещать незнакомка, — но сама она не от плоти. Сдавленная плотью Психея все-таки развивается и чувствует, как в ней загорается мерцающий свет, она тянется к небу. К небу, Герман, а не к земной суете. Ты должен готовить свою Психею к небесной жизни, ибо только там она полностью обретает себя и достигает счастья. Там, в долинах эфирного света, она является в своем истинном виде. Она купается в сокровенном свете, он исходит из нее и возвращается к ней, этот свет блаженства… Это — Мировая Душа, и здесь чувствуется присутствие Бога. И когда Психея окончательно победит материю, когда разовьет все свои духовные способности и найдет в себе самой начало и конец всего, тогда, достигнув совершенства и не нуждаясь больше в воплощениях, она окончательно сольется с божественным Разумом. Искать надо не вне себя, Герман, а внутри себя…

Слова струились, слова текли, похожие на чудесных серебристых рыб, плывущих в края сплошного блаженства, слова завораживали. Они были ему знакомы — из книг, от них веяло покоем и уютом, и совершенно не хотелось им сопротивляться. Уже не один колокол, а множество колоколов звучали со всех сторон и звали, влекли за собой, и нужно было полностью отдаться этому волшебному перезвону — и воспарить, забыв обо всех заботах и тревогах, обо всем мирском, преходящем, мелком…

— Душа, став чистым духом, охватывает и постигает всю Вселенную. Человек с такой душой отражает во всем своем существе неизреченный свет, которым Бог наполняет бесконечность… Видимые миры изменяются и проходят, но невидимый мир, что служит их началом и их концом — бессмертен. Психея божественна, Герман. Почувствуй ее, прислушайся к ней…

Гридину казалось, что вот-вот раздвинутся все горизонты, и хлынет отовсюду свет иного.

Однако он знал, что он — земной человек. Обученный. И будь его Психея хоть трижды божественной, она должна подчиняться приказам мозга. И не устремляться в данный момент к божественному Разуму, а сосредоточиться на выполнении задачи. Черная женщина была хороша, и речь ее была хороша, но… Порой так не хочется утром вставать и делать зарядку, и совершать пробежку, но — надо.

И хоть и парила часть его существа где-то в зазвездных сферах, в окрестностях Божьей обители, другая часть продолжала наблюдать за окружающим. Или за тем, что казалось окружающим.

Сквозь потоки серебристых рыб, сквозь хрустальный звон колоколов, вещающих об ином, Герман увидел, как на той стороне улицы, наискосок от него, выскочила из-за угла пятиэтажки девчонка со странным знаком на руке. Знаком Психеи? Она размахивала на бегу родным гридинским «глоком», но не стреляла и явно держала курс к троллейбусной остановке. Черная женщина, кажется, не замечала ее и продолжала говорить, но серебристые рыбы теперь плыли не сквозь, а мимо Германа, уже потускневшие, уже теряющие силы.

Он встал и шагнул вперед, на проезжую часть проспекта. Он видел то, чего не видела Ира, но от чего, вероятно, она и убегала. Пятиэтажка позади нее таяла, как снег под жарким солнцем. И деревья тоже таяли, и трава, и асфальт. Словно гнались за ней по пятам лангольеры плодовитого, как крольчиха Стивена Кинга, сантиметр за сантиметром, метр за метром пожирая реальность.

Если это была реальность.

— Психея… Герман… Излучение истины и красоты… Духовное состояние восьмой сферы… — доносилось со скамейки.

— Стреляй! — крикнул Герман, делая еще один шаг вперед.

Но Ира стрелять не стала. Поднырнув под ограждение, она выбежала на проезжую часть и чисто женским неловким движением бросила пистолет в сторону Гридина, как девчонки бросают мячик на уроках физкультуры. «Глок» упал на асфальт, скользнул по нему, как по льду, и оказался у ног мигом подлетевшего Гридина.

— Не слушайте ее! — выпалила, подбегая, Ира. — Она шизанутая! Давайте, бежим отсюда, я знаю, где можно пересидеть. А то сейчас накроет!

— А почему не стрельнуть? — осведомился Гридин, уже подобрав пистолет.

— Стреляла… Бесполезно! — Девушка схватила его за руку и, оглянувшись на невидимых лангольеров, попыталась потащить за собой. — Но вы попробуйте на всякий случай. Может, у вас и получится, это же ваш пистолет.

— Так, без паники, Ирина, — ровным голосом сказал Герман и освободил руку. — Убежать всегда успеем.

Он оглянулся на скамейку. Черная женщина уже не сидела, а стояла. Губы ее продолжали шевелиться, лицо было застывшим, а темные глаза так пронзительно смотрели на него, что Герману стало немного не по себе. Это был взгляд панночки, увидевшей наконец Хому Брута.

«Ну точно — черные пули, — подумал он. — Вий, понимаешь, переодетый…»

У него не поднялась бы рука стрелять в нее. Если, конечно, речь бы не шла о спасении собственной жизни.

Он повернул голову в ту сторону, откуда примчалась девушка, и обнаружил, что исчезло уже метров двадцать газона с прилегавшим к нему дорожным ограждением, и невидимки вгрызаются в асфальт проезжей части, превращая его в ничто. Ничто со скоростью бегущего трусцой человека подбиралось к ногам Гридина и девушки.

— Самое время, — сказал Герман молча наблюдающей за ним Ире и открыл огонь веером, после каждого выстрела чуть меняя прицел.

Граница между пустотой и асфальтом застыла на месте, а потом мир треснул и раскололся. Точнее, расплескался. Словно в воду, где отражалась городская улица, бросили камень, а потом еще один, и еще… Подернулись рябью и закачались уцелевшие пятиэтажки, вверх-вниз запрыгали павильончики, заколыхались кусты, сместились и развалились стволы деревьев, и багровое небо усеяли черные кляксы, будто брызнули туда тушью. Асфальт под ногами у Гридина заходил ходуном, и Герман уже приготовился падать в эти волны, но тут же понял, что они иллюзорны.

«Скопище симулякров[23]», — подумал он, опустив пистолет. И увидел, что пустота вновь поползла к нему, а окружающее обрело свой первозданный непоколебимый вид.

— Нужно переждать, — повторила Ира. — Видите, не помогает. Тут недалеко.