Александр Ярославский - АРГОНАВТЫ ВСЕЛЕННОЙ

— «Одно из двух, — говорила я, — или смирно работайте в своих культурно-просветительных организациях или, если чуете в себе силу для настоящей борьбы, идите туда в самую гущу, — агитируйте не среди студенчества только, а среди общих широких масс!..» — Тут я почувствовала как знакомая студентка-меньшевичка энергично одернула меня за рукав…

Я, конечно, уже тогда понимала, что революция — в Кронштадте, а контр-революция — в Смольном, а не наоборот. Самое понятие — застывшей в победе революции — также нелепо, как понятие — остановившегося движения: — раз остановилось — значит, уж не революция! Ведь революция по самому понятию своему есть «движение, направленное к ниспровержению существующего строя».

Какой бы то ни было существующий строй, даже самый прогрессивный — никак не может быть революционным, ибо он стремится сохраниться, а не низложиться… В силу этого же самого, всякая партия, поддерживающая победивший в данной стране порядок, — в том числе и В.К.П. в России — является уже не революционной, а консервативной. И так коммунизм в настоящее время революционен во всем мире, кроме С.С.С.Р. и только в нашем союзе он вполне консервативен, а между тем, даже самый черносотенный заговор у нас в Советской России несомненно революционен, ибо стремится к низвержению существующего строя… Это было бы так, даже если бы Советская Власть была бы действительно социалистической, а мятеж против нее был бы, ну хотя бы монархическим; но на самом деле, как мы знаем, Кронштадтский мятеж был не только революционен по отношению к Соввласти, но и по идеологии был значительно левее, последовательнее и честнее ее. Потому-то Соввласть так испугалась его и кроваво его усмирила!.. Тем самым советская власть стала уже не только консервативной, но еще к тому же контрреволюционной.

И так ни одно государство в мире не может быть революционным, по самому понятию своему. А между тем всякая революция всегда права, ибо она всегда стремится восстановить попранную справедливость, которая, впрочем, никогда не восстановится, — просто палку на неопределенный срок перегнут другим концом, и это уже хорошо: — битый отдохнет, бьющий почувствует на себе удары, а там — опять перегнется, и т. д. Мир диалектичен, отрицающее и утверждающее начало — 2 части одной логической системы; точно так же революция и государство — 2 половины одной системы бытия. Обе правы, обе неизбежны, обе необходимы. И всегда будут существовать люди государства: — жандармы, гепеушники, полицейские, прокуроры, наркомы и т<ому> под<обные>. Они по самой профессии своей не могут стать людьми революции (они могут стать ими, лишь переменив профессию). Их всегда будет поддерживать тот или другой класс…

Но кто же люди революции? — ясно, — лишь тот класс, который никогда не может встать у власти. Таким классом является лишь лумпен-пролетариат, действительно, участвующий во всех революциях и мятежах и сразу остающийся не у дел, как только поддерживаемое им движение побеждает… Преступный мир составляет основные кадры людей революции. Добавочные к ним — вечно «бузящая», озорующая — литературно-художественно-артистическая «богема» и еще профессионалы революции: — подпольщики-террористы и подпольщики-экспроприаторы, а также вообще наиболее непримиримые группы подполья: — анархисты и максималисты… Точно так же, как государство всегда поддерживается тем или другим классом, — и революция в ту или иную эпоху поддерживается тем или иным классом. Но класс может из революционного стать государственным (например, французская буржуазия) и наоборот, — основной же класс революции (ворье… шпана) стать государственным не может, точно так же как не может основной класс государства (чиновники, военные) стать революционным, а может лишь перейти от службы одному режиму на службу другому режиму. (Здесь я под «военными» подразумеваю спецов, комсостав, а не временно призванных солдат.)

Итак, резюмируя все: — государство и революция две чашки весов, постоянно стремящиеся перетянуть друг друга и в то же время совершенно бессмысленные одна без другой…

Однако возвращаюсь к своей автобиографии. В 1922 году я наскоро окончила университет, — учиться и учиться уже утомило, исполнилось мне 20 лет, — просто и откровенно хотелось замуж…

Хотелось полюбить человека всеми помыслами, без остатка, — ласкать его, стряпать ему обед… В это время мною интересовался один, довольно крупный ленинградский (тогда еще петербургский) — спекулянт; мне нравилась в нем смелость, рисковость, отчаянность — как только ускользал от Чеки человек?! — То, что он был спекулянт, ничуть не отталкивало меня, наоборот: — ведь он рисковал головой, ежеминутно мог пойти под расстрел и, значит, имел столько же права на прибыль, как вор, как бандит… Спекулянт эпохи военного коммунизма это совсем не то, что какой-нибудь измельчавший потомок Ротшильда, жиреющий на готовом… Еще немного и я бы, вероятно, полюбила бы этого спекулянта, но тут совершенно случайно на вечере «биокосмистов» познакомилась я с Александром Ярославским, прибывшим из Москвы в Ленинград с вечерами и лекциями, имевшими в Ленинграде шумный, с небольшим пикантным привкусом скандала, — успех. Комитет поэзии «биокосмистов» был литературной организацией, возглавляемой Александром Ярославским. Биокосмизм — литературное направление… Когда я в первый раз увидела Александра Ярославского, он мне напомнил большого (по размеру), но еще совсем маленького (по возрасту) котенка, и захотелось мне в душе пригладить его необыкновенно пушистые, мягонькие-мягонькие, каштаново-бронзовые кудри; — захотелось неприменно еще раз увидеть его лукаво-печальные карие глаза… Но полюбила я его постепенно — с каждой встречей все больше, а по-настоящему мы оба полюбили друг <друга> уже после брака, с каждым годом, с каждым днем совместной жизни — все больше и крепче… Александра Ярославского можно не полюбить — не всякому дано оценить его, но разлюбить его невозможно… Гениальный, хотя и шибко шероховатый талант, — всеобъемлющая мудрость, полнейшее отсутствие внутреннего лицемерия, великолепнейшее презрение к так называемому «общественному» мнению — вот черты его души. Дороже всего ему — космос, стихия, ритм… Всегда прислушивающийся к своей творческой фантазии, к своей внутренней мозговой радиоантенне, чутко настроенной на радио-волны вселенной, — он досадливо морщился на каждый посторонний звук, не любил, чтобы сбивали настроения, — и потому казался многим заносчивым, неуживчивым, капризным… Но неприветливый к случайным гостям, он чутко отзывался на всякое несчастье и всякому нуждающемуся помогал. О нем можно сказать, что он принимал людей «по одежке»: — чем хуже одет человек, тем — задушевнее; чем прилизаннее, богаче — тем отталкивающее.

Наша с ним любовь друг к другу — любовь двух играющих вместе детей, любовь матери и сына, любовь отца и дочери, и — великая дружба двух друзей-соратников; мы никогда не имели тайн друг от друга, — даже самое сокровенное, иногда просто мелкое, порою — стыдное, — друг другу поверяли… Вместе читали мы лекции (я бывала со-докладчицей) на литературные и антирелигиозные темы. Антирелигиозные свои диспуты со священниками мы проводили почти искренно: — с искренним убеждением разбивали все доводы противника в пользу идеализма и бытия божия, — благоразумно умалчивая о том, что совершенно также недоказуем, хотя и неопровержим зато — материализм… И любила же я эту нашу скитальческую, творческую, любовную — жизнь, описанную Ярославским в двух его романах: — «Бродячий Лектор» и «Семь Дней Творения Любви».

Лекторские гастроли по всему Союзу: — Мурманский край, Ташкент, Урал, Поволжье; — поезда, пароходы, мягкий и вкусный санный путь — эх, — об этом бы писать и писать!..

А бессонные, непостижимо-прекрасные для того, кто не испытал, — творческие ночи, когда он диктовал мне свои произведения… Творил он совершенно иррационально, исключительно по настроению; больше всего он любил творить ночью, когда печка в комнате топится; отвернется, бывало, к печке, закроет глаза руками и диктует, диктует, словно прислушиваясь к чьему-то голосу — голосу стихии

— голосу внутреннего ритма ли? — Я уже упомянала как он любил тишину, безмолвие, этому настроению посвящено стихотворение его «Пауза», имевшее большой успех за границей, переведенное на немецкий и английский языки… Нужно было пережить, чтобы постигнуть все наслаждение нашего совместного творчества, то есть творил, собственно говоря, один он, я исполняла чисто техническую роль, выстукивая на машинке, но он меня вводил за собой в свое творчество… И все-таки, несмотря на нашу дружбу, на прожитые в любви восемь лет, — только теперь оценила я до конца эту удивительную личность (до конца ли?), — только теперь моя любовь к нему достигла своего кульминационного пункта, теперь, когда…