Дэвид Файнток - Надежда патриарха
По крайней мере, с некоторыми из них. В Академии не было установленной даты выпуска. Кадеты покидали ее по мере готовности.
Бевин открыл было рот, но тут же снова его закрыл. Кадеты не задают вопросов офицерам.
Я вздохнул. Мне и правда требовалось выбрать гардемарина. Меня взяла досада.
– Пока вы здесь, вам разрешается говорить до того, как к вам обратились. Наказания за это не будет.
– Благодарю вас, сэр. Если вы не знаете моего прошлого, могу я спросить, почему вы выбрали меня?
– Я знал, что ты «зеленый». Хотел показать тебе, что сделали твои дружки. – Я грустно усмехнулся. Это, конечно, была не единственная причина. – Потому выбрал, что ты упорно стоял на своем тогда, в казарме. Не люблю тех, кто со всем соглашается.
Он с любопытством на меня посмотрел:
– Вы выбрали меня за то, за что сержант меня выпорол?
Такова жизнь.
– После того, как я все сделаю здесь, сэр…
– Ну? – В нетерпении я ударил рукой по столу.
– Как вы считаете… если я все хорошо выполню, могут меня послать на «Галактику», когда стану гардемарином?
– Да когда ж это кончится!
Наглости этого мальчишки просто не было предела. Служить на «Галактике» считалось величайшей наградой на Флоте. На ней были самые хорошие условия, современные приборы, самые мощные лазеры, наилучшим образом оборудованный капитанский мостик. Несомненно, все опытные гардемарины с других кораблей Солнечной системы мечтали на нее попасть.
– Пусть охранники покажут тебе твою комнату. Свободен! – прорычал я.
Он четко отсалютовал.
– Бевин! – Он остановился у двери. – Не надо… было бы лучше… Возможно, тебе не следует никому здесь говорить, что ты имеешь отношение к Эндрюсу Бевину. Некоторые ребята, которые у меня работают, могут это не правильно понять.
И отчего это я покрылся испариной?
– Слушаюсь, сэр. – И он вышел.
– На веранду, кресло. – Моторчик зажурчал. Я справился с дверью, помогая креслу выкатиться наружу.
В спине у меня стреляло. Я надеялся найти Арлину, рассказать ей о своем фиаско, но ее нигде не было видно. Я вернулся в кабинет и зарылся в свои чип-записи.
Позже я перебрался в гостиную. Арлина сидела, свернувшись калачиком, на диване и читала новости голографовизора. Это был «Весь мир на экране».
Я попробовал проложить себе путь между кушеткой и креслом. Бормоча под нос, я пытался отодвинуть кушетку и едва не свалился со своего сиденья. Я негромко выругался.
– Ух! – Я показал на препятствие.
– Да, Ники? – промурлыкала Арлина.
Ей было чертовски хорошо известно, что мне нужно. Тем не менее я робко спросил:
– Ты не могла бы мне помочь?
– Конечно. – Она передвинула кресло.
– Спасибо. – Я проехал. – Я тебя не совсем достал своими просьбами? – /В моем голосе звучала надежда. – Знаешь, ненавижу быть иждивенцем.
Уголки ее губ приподнялись:
– Это что, еще одно объяснение?
– Да, если это необходимо.
Она поцеловала зарастающий шрам у меня на лбу. Через мгновение я спросил:
– Что там вещает «Весь мир на экране»?
– О твоем политическом некрологе. – Она прокрутила текст к началу. – Говорят, что ты уйдешь в отставку в течение месяца.
– Кое-кому этого очень хочется.
– Ник… – Она вдруг сделалась серьезной. – Как долго ты будешь оставаться на службе?
– До тех пор, пока… – Я замолчал на полуслове. Действительно, когда? Каждый раз после выборов я думал, что это будет в последний раз, но мое второе пребывание в должности Генсека продолжалось уже двенадцать лет, и за это время три раза проводились выборы. Несмотря на мое отвращение к политике – а Джеренс утверждал, что именно из-за такой позиции, – избиратели оставляли супранационалистов у власти, а партия не отказывала мне в доверии. Я не знал точно, почему. Хотя, по мнению некоторых, я слишком часто назначал земельщиков на высокие посты.
Если епископ Сэйтор осуществит свою угрозу, вопрос о моей отставке может быть вот-вот поднят.
– Я не знаю. Каждый день маленькая частичка меня жаждет уйти. Особенно сейчас, когда я парализован. – Я помолчал. – Но, как я тебе уже говорил, так уж я создан, чтобы любить власть. Не достойно ли это презрения?
– Но ты же стараешься все делать хорошо?
– Да, конеч… хотя, нет, не вполне. Я назначаю на должности моих друзей, мало занимаюсь Флотом, при первой возможности прижимаю Патриотов Земли.
– Что же заслуживает презрения?
– Игнорирую пожелания моей партии. Я груб с Сенатом.
– Я все же жду ответа.
– Пренебрегаю законами, если это мне подходит.
– Но не ради собственной выгоды. Для общественной пользы.
– Кто я такой, чтобы это решать?
– А кому это следует делать?
– Обществу. Для того и существует демократия.
– Общество – это… собрание болванов. Я кисло улыбнулся:
– Джеренс говорил, чтобы я уважал их за любовь ко мне. А ты вот говоришь, что они болваны.
Ее улыбка была куда добрее моей.
– Может, мы оба правы, – молвила она.
Я наклонился, чтобы поцеловать жену, потерял равновесие и уткнулся ей в грудь.
– Вы перешли в наступление, господин моряк? – скорчила гримасу она.
Моя беспомощность дико меня взъярила. Сколько мне еще оставаться в таком состоянии?
– Дьявол…
Я взял себя в руки, но настроение у меня испортилось. Я установил ноги обратно на ступеньки, развернул проклятое кресло.
– Ник, что…
– На выход, кресло! – И я покатил в свой кабинет.
7
Филип перебрался жить домой. Два часа он перетаскивал вещи наверх, в свою прежнюю комнату, а потом сразу улетел обратно на службу. Я вдруг с подавленностью осознал, что все эти годы Фити работал в Совете по защите окружающей среды. Я никогда не бывал у него в офисе и даже не спрашивал о круге его обязанностей. Как должен был сын воспринимать это мое равнодушие? На самом ли деле я так бессердечен?
Я скользнул к себе в берлогу, чтобы остаться наедине со своими мыслями.
Я звал сына Фити – Ф. Т. – в честь Филипа Таера, героического молодого гардемарина, которого когда-то знал. В молодости мы с ним были очень близки.
Однажды, когда моему сыну было лет пять, я усадил его к себе на колени и показал голографические снимки моего отца и фермы под Кардиффом, на которой я вырос. Фити звал меня тогда «па». Своим детским голоском он серьезно спросил меня, не хотел ли бы я, чтобы он звал меня «отец» – как я своего батюшку.
«Если тебе так хочется», – сказал я. Таким образом, я остался «папой». «Отцом» он называл меня, когда хотел принять официальный тон.
С удивлением и восторгом я наблюдал за его взрослением. Доброжелательность Фити не знала границ, а ум вызывал изумление.
Он явился для меня незаслуженным подарком от Господа Бога.
Восстание беспризорников глубоко задело его – я никогда не мог понять, каким образом. Он не отдалился совсем, но стал задумчивым. По достижении тринадцати лет Филип связался с движением «зеленых» и так увлекся, что наконец, после ссор и взаимных обвинений, ушел из дома. Я был ранен в самое сердце, когда Фити залез в мои личные файлы в компьютере. Если я чему-то и надеялся его научить, то это абсолютной честности – и той чести, которая была у меня до моего падения.
Я надеялся, что сын будет лучше меня.
Наконец он возвратился домой, но моя радость при этом слегка приугасла оттого, что вместе с ним был Джаред Тенер. Я не мог отказать – это бы поставило под удар наше примирение.
Что ж, возможно, регулировка гормонального баланса стабилизировала нервную систему Тенера. Время покажет. По крайней мере, прежнего невыносимого юношеского гонора у него заметно поубавилось.
Что касается новых пришельцев и других изменений, то моя домашняя жизнь претерпела странные преобразования. Каждый вечер, к моей нескрываемой досаде, охранники поднимали мое тяжелое кресло по ступенькам наверх, в то время как я молился о том, чтобы ни один из них не поскользнулся. Я даже подумывал, не установить ли в доме лифт. На одной чаше весов была моя гордость, а на другой – возможность сломать еще и шею.
Дэнил Бевин быстро выучился делать все необходимое и всячески старался быть полезным. Держался он скромно.
Тадеуш Ансельм уже на второй вечер пребывания у нас приполз домой после полуночи, навыдумывав, будто он разговаривал со звездами. Арлина похихикала над его россказнями и пошла спать. Впрочем, проступок гардемарина не был столь серьезным, чтобы подниматься с кровати и учить его уму-разуму. Я решил заняться этим наутро, но бледное, дрожащее лицо юноши охладило весь мой пыл. Кое-какие уроки он уже преподал себе сам.
Кроме того, не моей обязанностью было заниматься его воспитанием. Все равно через пару дней его ждал Девон.
Между тем ежедневно у ограды стали собираться толпы народа. Я не понимал толком, чего они добиваются. Наверное, они приходили потому, что я был заметной фигурой в обществе. Будь я простым смертным, мое ранение наверняка бы так их не огорчало.
