Боец с планеты Земля (СИ) - Тимофеев Владимир

Вообще, этот мир… ну, по крайней мере, то, что мне пока удалось увидеть… выглядел достаточно странно. Какое-то недокрученное средневековье, ей-богу. Или, наоборот, перекрученное.

С одной стороны, почти нетронутая природа, грубая домотканая одежда, мечи, копья, луки и арбалеты, пашущие на «лошадиной тяге» крестьяне, их сюзерен в похожем на замок поместье, слуги, дружина, охотничьи и лесные угодья, виселица на заднем дворе, регулярные порки проштрафившихся…

С другой стороны, канализация почти в каждом доме, холодное и горячее водоснабжение, неизвестные мне источники электроэнергии, переговорные устройства, нифига не «народная» медицина, всеобщая грамотность…

И всё это на фоне какого-то эклектичного культа поклонения земле, воде и огненному туману. Последний, кстати, если я правильно понял, никто никогда не видел, но все вокруг верили, что он существует, а не видят его лишь потому, что он появляется перед человеком за миг до смерти и при рождении.

Закончившаяся провалом операция штрафников имела основной целью захват одной из реликвий здешнего культа. Тот самый кусочек дерева, что хранился в кумирне местного феодала. Какую ценность он представлял, зачем понадобился разведке Империи, сколько их всего есть на Флоре — ничего этого я не знал, но где-то дней через пять после того, как очнулся, начал подозревать, что это просто реликвия и ничего больше. Примерно как щепка святого креста или волос какого-нибудь бодхисатвы. Потерять его — унижение, оставить врагу — стыд и позор. Вот поэтому аборигены и предпочли уничтожить этот предмет вместе с чужим кораблём, нежели сохранить, но позволить украсть.

Расплачиваться за пятно на их языческой репутации пришлось мне — как единственному выжившему из налётчиков. Каждый день меня отводили на конюшню и выписывали несколько десятков плетей. Сказать, что было больно, значит, ничего не сказать. После экзекуции спина превращалась в кровавое месиво. Потом, правда, лечили, но лишь для того, чтобы на следующий день всё повторилось. Бесконечная мука — так, кажется, описывались страдания грешников в любом религиозном аду. Прочувствовать это на собственной шкуре оказалось гораздо неприятнее, чем читать об этом в учебниках этнографии и истории, а потом ужасаться: ну у этих людей и обычаи.

Больше всего меня угнетала именно обыденность действия. Не концлагерь, не тюрьма инквизиции, не ацтекская пирамида… Простое подворье простого графа-барона. Сказали «этого выпороть» — выпорют, сказали «повесить» — повесят. Хозяин — барин, его слово — закон. Привычная жизнь не совсем привычного средневековья…

К хозяину меня привели на пятнадцатый день. Вместо конюшни.

«Кабинет» местного босса выглядел как типичное помещение типичного замка. Каменный пол, каменные стены, пара стрельчатых окон с прозрачными витражами, грубые потолочные балки. Только вместо факелов и свечей — электрические светильники, а на столе не колокольчик для слуг, а стационарный переговорник-селектор.

— Как звать? — хмуро осведомился местный барон, когда меня бросили перед ним на колени.

— Диржик, — пробормотал я и, получив пинок в рёбра, тут же поправился. — Диржик, милорд.

Удивительное дело, но до этой секунды никто моим именем не интересовался.

— Знаешь, в чём тебя обвиняют?

— Да, милорд. В убийстве и святотатстве.

— Догадываешься, какое будет наказание?

— Да, милорд. Смерть.

— Боишься?

— Конечно, милорд.

Барон усмехнулся. Мне даже показалось, что одобрительно.

— Жить хочешь?

— Хочу, милорд.

— На что готов ради этого?

— На всё, милорд.

— На всё — это хорошо.

Хозяин замка уселся за стол и молча кивнул охранникам. Те удалились. Вместо них в помещении появился ещё один персонаж, одетый по-деловому: шёлковый жилет, отутюженная рубаха и чёрные нарукавники. Ни дать ни взять, тайный бухгалтер мафиозного клана. Несколько раз он присутствовал на экзекуциях, когда меня били плетьми. В процессе участия не принимал, просто смотрел. Кто-то из челяди, помнится, называл его «дохтуром».

— Отвезёшь его с каторжными в Ландвилий, — приказал ему господин барон, указав на меня. — Устроишь в кудус к Перекке.

— Понял, милорд. Печать ставить будем?

— Печать обязательно. Без печати он нам не нужен. Без печати он будет никто.

Я навострил уши. Это не прошло незамеченным.

— Хочешь узнать своё будущее? — прищурился «босс».

— Да, милорд.

— Растус, объясни ему.

Названный Растусом повернулся ко мне и принялся говорить:

— Тебя будут звать Дир. Тебе поставят специальную генетическую метку-печать о том, что ты — собственность барона Асталиса. Ты будешь учиться в особой школе. Если сумеешь выжить, то…

— Можно вопрос? — набрался я наглости и перебил его.

— Задавай.

— Что будет, если я там не выживу?

«Доктор» пожал плечами:

— Милорд получит за тебя компенсацию.

— Если ты выживешь, — продолжил за Растуса босс, — то будешь получать от меня поручения. И если ты будешь выполнять их старательно, со временем получишь не только свободу, но и положение в обществе. Мои поручения тебе будут передавать или мастер Растус, — кивнул он на «доктора», — или кто-то другой, кто покажет особый знак… Растус, покажи ему!

«Доктор» шагнул вперёд и вскинул ладонь. На ней неожиданно проступил, а потом засветился линиями чёткий рисунок: вензель «БА» в обрамлении стилизованных молний.

— Как я пойму, подлинный это знак или нет, милорд?

Барон опять усмехнулся. И, кажется, опять одобрительно.

— Узнаешь, когда тебе поставят печать… И ещё. Если захочешь предать меня или сбежать, я просто отдам приказ на твой генетический код. Смерть твоя будет мучительная и долгая. Две-три недели ты будешь гнить заживо, пока с твоего скелета не слезет вся кожа и плоть. Понятно?

— Понятно, милорд.

Несколько секунд барон смотрел на меня немигающим взглядом, потом протянул руку к селектору и нажал на клавишу.

Дверь хлопнула.

— Увести! — приказал он охранникам…

** *

Город, в который меня привезли, рассмотреть в деталях не получилось. Телега остановилась на въезде, из неё вытащили обоих моих «товарищей по несчастью» и увели в какой-то сарай. Кем они были, в чём провинились, что с ними будут делать, мне не докладывали, а я и не спрашивал. Всё равно не ответят, а если ответят, то плетью.

Путь продолжился минут через двадцать. Мне приказали лечь на дно повозки и не высовываться. Всё, что я видел, пока колёса стучали по мостовой — это покрытое облаками небо и верхние части зданий, «проплывающие» мимо тележных бортов. Конечно, эксперт по архитектуре из меня тот ещё, но все эти каменные колонны, портики, арки, фризы, статуи голых баб на крышах вольно или невольно наводили на мысль об античности — какой-нибудь Древней Греции или Риме. Хотя, безусловно, ни к тому, ни к другому здешняя жизнь отношения не имела, но аналогии явно просматривались.

Народу, кстати, на улицах, судя по раздающемуся со всех сторон гомону, было полно. Различать отдельные фразы удавалось с трудом, но в плане информации отказываться от подобных источников стало бы непростительной глупостью, поэтому всё время пути я лежал тихо, вслушиваясь, о чём говорят местные обыватели. А говорили они, как, наверное, в любом месте и времени, о всяческих пустяках: о ценах в ближайшей лавке, о сварах с соседями, об отбившейся от рук молодёжи, о прохудившейся крыше, о свадьбе племянника, о жуликах-торгашах, о том, что надо за что-то платить, а платить не хочется… Короче, о той ерунде, которая по большому счёту интересна только самим собеседникам и о которой забывают сразу после окончания разговора, но если её внезапно убрать из жизни, то оказывается, что это и есть жизнь, самая обыкновенная, повседневная, состоящая из тысяч и тысяч незаметных для большинства мелочей…

В конечную точку мы прибыли, по ощущениям, часа через полтора. Повозка встала, заскрипели ворота, телега въехала в чей-то двор, меня подхватили под руки и вытащили наружу.