Дорис Лессинг - Создание Представителя для Планеты Восемь
А ветры, что набрасывались на нас оттуда, мучили наши легкие и жгли глаза, так что мы отворачивались и смотрели на другую часть нашего мира, которая все еще говорила: добро пожаловать, природа здесь такая же теплая и уютная, как и ваши тела. Но Канопус заставлял нас — мягко, но непременно убеждаясь, что так мы и поступаем, — смотреть как можно дольше на мир холода.
И так мы продвигались вперед, день за днем, и шли мы словно в саму распространяющуюся гибель, ибо вскоре видели даже с левой стороны стены, как тускнеют и усыхают травы, как растительность утрачивает свое великолепие, как небеса опускаются, наполняясь белым сиянием уже где-то за пределами голубизны. А справа снега все подступали и подступали к нам, и привычные нам ландшафты узнавались уже с трудом.
Однажды мы все стояли на нашей заграждающей стене и всматривались в замерзающую необъятность, и агенты Канопуса тоже были с нами, и мы увидели, что гигантские тяжеловесные животные, привезенные к нам Канопусом с других Колонизированных планет, скапливаются у самой стены. Они собирались там в огромные стада, подгоняемые снегом, и поднимали свои большие головы, свои дикие загнанные глаза к стене, которую не могли преодолеть. Недалеко впереди располагалась узкая брешь, которую мы закрыли раздвижными воротами в половину высоты стены.
Канопианцам не пришлось нам объяснять, что мы должны делать. Некоторые из нас спустились со стены на сторону суровых земель, где травы уже давно увяли, оставив лишь тонкий покров лишайника, и открыли ворота. Стада подняли головы, закачали рогами, в нерешительности переступая ногами, а затем увидели, что это их спасение — и сначала один зверь прошел через брешь, затем другой, и вскоре со всей замерзшей земли шли напирающие и ревущие стада животных, и все они, одно за другим, проходили через брешь. До чего же медлительными и неповоротливыми были эти звери! Мы так и не смогли привыкнуть к их массивности, тяжеловесности и неповоротливости. Они были снабжены рогами, которые у своего основания казались толще наших бедер, и порой их было четыре и даже шесть. Их копыта оставляли опечатки, которые образовывали озерца. Плечи их, поддерживающие невероятную массу костей, были подобны склонам холмов. Глаза были красными, дикими и недоверчивыми, словно судьбой этих животных было вечно вопрошать, за что же им суждено носить такую массу костей, рогов, мяса и меха, который свисал с них подобно огромным палаткам.
Стада все шли и шли через брешь в стене, отняв у нас двадцать дней, и вскоре уже ни одного из этих животных не осталось в той части нашего мира, что была обречена на поглощение холодом. Все они оказались в более благодатных землях — и мы знали, без всякого объяснения Канопуса, что это значило.
Действительно ли мы полагали, что наша стена-защитница остановит весь снег, лед, все бури и оставит их на одной своей стороне, сохранив тепло и плодородие на другой? Нет, мы так не думали — но мы и не понимали по-настоящему, что опасность окажется столь велика и там, где мы все теперь жили… Где мы скапливались, собирались, теснились, испытывая такую нехватку еды и удобств, что наша прежняя жизнь казалась мечтой о какой-то далекой благодатной планете, которую мы знали лишь понаслышке.
Мы стояли там, обозревая холмы и долины, где все еще росла трава, хотя и гораздо реже, и где воды текли пока что быстро и свободно. Мы видели, как повсюду расходились стада животных холода — найдя какую-то траву, звери издавали дикий ликующий рев, от которого у нас звенело в ушах. Мы были кучкой худощавых желтокожих тонкокостных птицеподобных созданий, облаченных в толстые шкуры и дико всматривающихся в пейзаж, который нам уже не соответствовал. Все более и более увлекаясь, мы обращали взоры вверх и уже не могли оторвать их от неба, где свободно летали птицы. Нет, это были не те прелестные птички теплых времен, что стайками и группками носились, кружились и пикировали как единое целое, подобно стремительно несущейся воде, молекулы которой кружатся в собственном танце. Это были птицы нынешних холодных времен, державшиеся по отдельности: орлы, ястребы, грифы, неспешно двигавшие крыльями — не махая ими, но удерживая равновесие. Их крылья были широкими, и глаза их сверкали из-под плотного оперения, и они кружили и носились по небу на дыхании ледяных ветров, что убивали столь знакомые нам стайки, когда они порой появлялись. И вот, видя ярко окрашенные тельца, падающие в ледяном воздухе, мы смотрели вверх и воображали, что тоже видим леденящие порывы, низвергающие их с небес. Но они были птицами, эти большие дикие создания; они могли передвигаться; они способны были промчаться от одного конца долины к другому за время, на которое мы могли затаить дыхание. Некогда мы были подобны им, говорили мы себе, стоя там, на стене, медленные и неловкие в своих толстых одеждах — на стене, которая с обращенной ко льдам стороны потускнела и затуманилась, более не сияя ярко-черным, но лишь оттеняясь серым. Тронутым морозом серым.
Теперь, когда все стада прошли через стену, мы закрыли брешь, задвинув ворота. Но агенты Канопуса сказали, что, как только мы вернемся в наши дома, следует немедленно выслать рабочие команды и этот проход, а также все остальное, заделать так же прочно и основательно, как и всю стену. Ибо те бреши, что было велено оставить в ней задолго до наступления холодов или хотя бы их первых признаков, дабы спасти животных, которые даже еще не были доставлены на нашу планету, выполнили свое предназначение. Они больше не были нам нужны. Стена должна быть безупречной, цельной, монолитной, без изъянов.
После этого мы шли вперед еще несколько дней, и вот разразилась снежная буря такой мощи, какую мы даже и вообразить не могли. Мы жались у безопасной стороны стены, а ветры завывали над нами и иногда обрушивались на нас сверху, и мы дрожали, мы съеживались и понимали, что пока еще и не представляем, с чем всем нам придется столкнуться. А когда завывания и избиения прекратились и мы взобрались наверх по небольшим выступающим ступеням — очень осторожно, ибо их покрывал слой льда, — то увидели, что на холодной стороне выпало столько снега, что все впадины и высоты ландшафта оказались завалены вздымающейся белизной, а стена теперь была видна лишь наполовину.
К тому времени мы были уже недалеко от места нашего выступления, и все мы жаждали вернуться домой, в свои новые толстостенные капитальные жилища с крышами, установленными так, чтобы отражать любой снегопад, — так мы считали. Но теперь засомневались. Не шли ли мы туда, где придется жить под снегом, как некоторые твари живут под водой? Не придется ли нам рыть туннели и пещеры в подснежном мире?
Однако на нашей стороне стены, где распростерлись наши города, деревни и фермы, еще оставалась кое-какая зелень, все еще блестела бегущая вода. Зная о нашем голоде, нашем отчаянии и наших стремлениях, агенты Канопуса теперь не заставляли нас отворачиваться от этой жизни, позволяя спотыкаться, когда мы выискивали теплоту, стараясь не замечать снежную пустыню, что надвигалась на нас.
Именно в эти дни мы с Джохором специально отстали от остальных, дабы поговорить наедине. Я слушал его и смотрел на своих спутников впереди, Представителей, и когда я понял, что услышанное сейчас предназначалось лишь для меня одного, не для них — ибо пока они не были готовы воспринять это, — мне открылся даже более глубокий смысл того, что предстояло. Но что могло быть еще хуже?
Впереди возвышалась наша великая стена, чернела над топями, где снег после бурана уже частично растаял, оставив лишь слабые белые полосы и пятна на темной воде. Мы стояли, Джохор и я, и смотрели, как удаляются наши спутники, превращаясь в движущиеся точки на гребне стены, где она поднималась, проходя по горному хребту, и затем исчезала. Она поднималась снова, нам это было видно, все столь же могучая и высокая даже на таком расстоянии, полностью раскрывая свою сущность: по одну сторону громоздились снега, а по другую — чахлой травой да низкими серыми кустарниками кормились животные.
Джохор тронул меня за руку, и мы прошли вперед к месту, где болота лежали с обеих сторон. Справа темные воды с белыми прожилками представлялись каналами к миру снега и льда. Но с другой стороны болота были устьем, ведшим к океану. Так мы его называли, хотя в действительности это было огромное озеро, окруженное сушей. Нам рассказывали о планетах — а некоторые из нас и побывали на них, — где воды больше, чем суши, где частицы, участки и даже огромные пространства суши заключены в необъятность воды. Очень трудно поверить в нечто весьма отличное от собственного опыта. У нас все было по-другому. Наш «океан» всегда был для нас чудом. Драгоценностью. От него зависела наша жизнь, мы знали это, ведь благодаря ему создавалась наша атмосфера. Нам казалось, что он содержит далекие и редкие истины, служит нам символом того, что тяжело приобрести, но что необходимо беречь и защищать. Тем из вас, кто живет на планетах, где жидкость распространена наряду с почвой, скалами и песками, будет так же сложно постичь наше лелеяние этого океана, как и нам представить планеты, на которых массы воды омывают целый шар в беспрестанном живом движении, постоянно утверждая единство, цельность, взаимодействие, скорое и свободное чередование. Ибо основой нашей жизни, веществом, связывавшим нас в целостность, была земля. О да, мы знали, что эта почва и скалы, создавшие нашу планету, со столь ограниченным содержанием в ней воды, да еще в единственном месте — за исключением ручьев и рек, питавших «океан», — были чем-то движущимся, точно так же, как движется вода; мы знали, что у скал есть свое течение, как и у воды. Мы знали это, ибо так нас научил думать Канопус. Твердость, неподвижность, постоянство — только так, глазами нашей Планеты Восемь, вынуждены были мы смотреть на вещи. Нигде, объявил Канопус, нет постоянства, нет непреложности — нигде, в галактике или во вселенной, нет ничего, что бы не двигалось и не изменялось. Когда мы смотрели на камень, мы должны были думать о нем как о танце или потоке. То же самое относилось и к холму. Или горе.
