Джон Браннер - Действо на планете Иан

«Да. Вот и шел бы я сейчас на дрожащих ногах, а от меня разило бы этой дрянью».

Здесь был еще один вопрос, который Марк обычно старался игнорировать, но сегодня не мог. Почему она позаботилась о нем, почему не дала ему выставить себя идиотом: из-за него самого или просто потому, что он — ходячее чудо света, землянин?

Он представил себя со стороны, словно вылетел из собственного тела, устроился на крыше дома, мимо которого проходил, и разглядывал стройного, даже худого молодого человека, чьи черные волосы и смуглая кожа свидетельствовали о примеси северо-африканской крови к французской, наградившей его и именем, и вкусом к словесному узору, такому строгому и стройному, вкусом к стиху, в котором слышно, как слова кричат под грузом значения, возложенного на каждый слог. Он мог бы носить земную одежду, но не делал этого. Решив жить среди ианцев, принял и их манеру одеваться — в хейк, похожий на тогу, и плащ-вельву.

К его глубокому сожалению, степень ассимиляции ограничивали внешние обстоятельства. Марку приходилось время от времени возвращаться в колонию землян, хотя он и старался сводить эти посещения к минимуму. Он мог дышать ианским воздухом, пить ианскую воду, иметь любовницу-ианку, от красоты которой у него при каждом взгляде перехватывало горло, но это был мир, созданный не для его расы, и иногда приходилось покидать этот мир, чтобы купить необходимую еду или лекарство, и сталкиваться с недоуменным пожиманием плечами, презрительными взглядами, шепотом за спиной…

Обитателей колонии раздражала не только его связь с Шайели, он был в этом совершенно уверен. Они прекрасно относились к Элис Минг, у которой в этом смысле была схожая ситуация. Она, не в пример ему, всегда первая звонила в библиотеку, когда прибывала партия новых видеозаписей с Земли: они с любовником собирали у себя компанию «обезьянок» для просмотра. Любовника звали Рейвором, но ианец просил называть себя Гарри.

«Она демонстрирует статус, соответствующий своей расе, — с горечью подвел итог Марк. — А я сделался «туземцем». Предателем».

Хотя в чем же суть пребывания на планете с разумными обитателями, если не в том, чтобы жить рядом с ними и изо всех сил пытаться их понять? А это требует большего, чем близость с любовницей-туземкой. Такой опыт, Марк был уверен, уже приобрел каждый взрослый в колонии (за исключением, возможно, старого доктора Лема). А уж этот высокомерный тупица, управляющий Чевски! Ни одной не пропустит и при том похваляется, что ни слова не говорит по-иански!

Неужели для них не имеет значения, что Мандала Мутины уже возносилась, высокая и прекрасная, когда варвары на Земле еще не воздвигли египетские пирамиды?

Вероятно, нет. Но Марка, напротив, в его ианском доме приводило в восхищение странное чувство: дом был частью старины, тех времен, когда совершилось нечто чудесное, нечто окончательное, оставлявшее неизгладимое впечатление. Для Марка ианцы были… как бы сказать? Законченными. Он не раз пытался внушить Шайели и ее друзьям свой взгляд на относительные достоинства свершений землян и ианцев, он хотел, чтобы они поняли, почему случайный поиск, который человечество ведет в межзвездном пространстве, сам по себе не означает превосходства — он не сможет привести ни к какому окончательному результату. Как можно провидеть окончательную цель странствий человечества? Люди тянутся от солнца к солнцу, словно побег вьющегося растения, без надежды достичь конечной цели, которая могла бы увенчать весь замысел. Но на Иане — Марк не сомневался — все было по-иному. Он безоговорочно верил, что здесь был задуман, предпринят и завершен некий труд, решена колоссальная задача — можно было предположить, что именно она описана в одиннадцати книгах «Эпоса Мутины». И теперь, когда все усилия остались позади, ианцы мирно отдыхали.

Шайели перестала слушать такие разговоры. И ее друзья тоже. Вряд ли можно было сказать, что они восстали против национальных обычаев, ибо никто из старшего поколения их особенно не осуждал, разве что позволял себе саркастическое замечание, — но молодые отошли от исконного образа жизни. Они считали, что все земное чудесно, они предпочитали синтолон «волнистой паутинке», чужие видеозаписи — своим древним утонченным произведениям культуры. Марк знал, что вместо того, чтобы идти на прием к Гойделу (это казалось ему небывалой честью, ибо все считали Гойдела законодателем вкусов в Прелле), Шайели предпочла бы визит к Элис Минг. Там, потягивая с притворным удовольствием земные напитки, она проболтала бы целый вечер как на чужом языке, так и на своем.

«Да. Она смирилась со мной. Наши отношения пришли именно к этому».

На мгновение он погрузился в отчаяние. Затем вдруг осознал, что Шайели, словно раскаиваясь в своей недавней вспышке гнева, остановилась у двери дома и ждет его. Он ускорил шаг, и взял ее за руку, и заставил себя улыбнуться, распахивая перед ней дверь. Дом не был заперт. Воровство противоречило обычаям ианцев; это означало, что оно немыслимо в буквальном смысле слова.

Они вместе вошли в крытый портик; на дальнем конце овального пруда, среди листьев водяных лилий, бил фонтан. Этот обычный ианский дом, где поселился Марк, соединял в себе нечто римское и нечто японское; вместо внутренних стен — ширмы, которые в хорошую погоду можно было отодвинуть, и тогда мощеный внутренний дворик становился продолжением трех небольших комнат, скупо меблированных и изысканно украшенных. Фонтан был его собственной идеей, которую тут же скопировали многие друзья Шайели.

— Не хочешь выпить… на ночь? — спросила Шайели, начав фразу на своем языке и кончив на языке землян.

На секунду он пришел в ярость: сколько раз я должен говорить, что ненавижу эту обезьянью манеру мешать ианские слова и человеческие? Но сдержался и кивнул. Она ушла в комнату, а он двинулся к своему любимому каменному сиденью над прудом. По дороге достал из висевшего на поясе мешочка девятую книгу «Эпоса Мутины»; он недавно снова просмотрел свой перевод этой части и сегодня взял рукопись с собой к Гойделу на случай, если его собственные стихи…

«Нет, что за смысл обманывать себя. Не на случай, если мои стихи будут настолько хороши, что попросят почитать еще что-нибудь. Нет, на случай, если в последний момент мне не хватило бы смелости…»

Глядя на водяные лилии, отметив, что в теплом весеннем воздухе бутоны уже почти раскрылись, он стал бормотать строфу, с которой пришлось изрядно повозиться:

Твердо к воде подойдя и отвагой исполнясь,

Дерзко ступил он в угрюмый поток, рассекая неспешно

Влагу податливых струй…[Перевод Дм. Раевского.]

Досадливо махнул рукой. Не так. Не вышло. Просто не могло выйти. Стих хромает, словно хилая лошадь, которой приходится тащить тяжелую поклажу. Выражение «податливые струи» потеряло парадоксальность оригинала, поскольку там слово «струи» подразумевает ножи или резцы, твердые и острые, в то время как изначальная ассоциация в ианском языке предполагает, что орудие мягче обрабатываемого материала — наподобие воды, размывающей скалу. Слово «размывающий» соотносится с длительным геологическим процессом, но в ианском стихе ясно, что все происходит моментально.

— А, черт! — произнес он вслух. — Есть ли смысл продолжать? Есть ли смысл пытаться выделить определенную историческую основу в этих непостижимых эпических поэмах? Совершенно ясно, что за этими поныне существующими памятниками — менгирами, мандалами, ватами, — за фантастическими описаниями затонувших континентов и расколотых лун должна крыться объективная истина. Но сколько там ее, этой истины?

Общепринятая трактовка была рациональной; около десяти тысяч лет назад, как утверждалось, произошла катастрофа — возможно, ианская луна была стянута с орбиты при вторжении в звездную систему какого-то тела приблизительно тех же размеров; возможно, произошло столкновение. Система была близка к пределу устойчивости. Местную луну то ли разбило на куски, то ли она была притянута достаточно близко к планете, чтобы разлететься. Ее обломки образовали Кольцо.

Согласно рациональному объяснению, после такого фантастического бедствия вместе с луной пропала и уверенность ианцев в себе. Этот честолюбивый, сильный духом народ, обладавший значительными научными знаниями, пришел в упадок, почувствовал себя побежденным. Половина его планеты сделалась недоступной из-за метеоритного дождя, падающего с Кольца, большинство технических достижений было заброшено, ианцы радовались хотя бы тому, что уцелели.

Пытаясь утешиться в теперешнем полупримитивном существовании, оправдывая свой упадок, они придумали миф о прошедшем Золотом веке, который бесполезно пытаться возродить, поскольку величайшие и самые сильные личности, гении ианцев, наполовину поэты, наполовину ученые, которых земляне называли «созидателями» или «постановщиками», — все они погибли.