Гарри Гаррисон - Плененная Вселенная
Здесь, наверху, где гулял ветер, было холодно, но Чимал не замечал этого. Небо светлело с каждой минутой, темнота в пещере отступала все дальше. Когда наконец лунный свет озарил всю пещеру, Чимал почувствовал себя обманутым. Смотреть не на что. Это даже и не пещера – так, просто выемка в скале глубиной не больше чем в два человеческих роста. Сплошной камень стен и пола, усыпанного обломками. Чимал пнул ногой ближайший, и тот перевернулся с каким-то странным шлепком. Это был не камень – но что? Чимал нагнулся и ощупал находку. Пальцы подсказали ему ответ, и в тот же момент он ощутил знакомый запах.
Мясо.
Чимал в ужасе отшатнулся, едва не свалившись с уступа, и остановился на самом краю, дрожа и снова и снова вытирая руки о камень скалы.
Мясо. Плоть. Он действительно коснулся его – огромного куска не меньше двух футов в длину и толщиной с его предплечье. Чималу случалось есть мясо на пиршествах, и он видел, как мать его готовит. Рыбу, или мелких птичек, пойманных сетью, или – самое вкусное блюдо – сладкое белое мясо гвайолота, дикой индейки. Его жарили кусочками и ели с бобами или тортильями. Но насколько велик самый большой кусок мяса от самой большой птицы? Есть только одно существо, куски плоти которого могут быть так велики… Человек.
Удивительно, как Чимал не разбился насмерть, спускаясь с карниза. Но его руки и ноги сами отыскивали опору, и он понемногу находил дорогу вниз. Он не запомнил спуск. Поток его мыслей разбивался на отдельные фрагменты, как струя воды на капли, когда он пытался вспомнить увиденное. Мясо, люди, жертвенные приношения – должно быть, это бог-зопилот кормит здесь своих стервятников. Он сам это видел. Не окажется ли он следующей жертвой, предназначенной для пропитания хищников? К моменту, когда Чимал достиг подножия скалы, его тело сотрясала такая дрожь, что он упал и долго не мог встать; потом он заставил себя подняться с песка и побрел обратно в деревню. Физическое изнеможение отчасти заслонило собой ужас увиденного, и Чимал начал осознавать, какой опасности подвергается, если его увидят теперь, когда он идет от скал. Он осторожно пробирался между бурыми хижинами с темными окнами-глазами, пока не достиг безопасности собственного дома. Его петлатль так и лежал там, где он его оставил; казалось невероятным, что за целую вечность, пока он отсутствовал, ничего не изменилось. Чимал поднял петлатль и потащил его внутрь хижины. Расстелив циновку у прогоревшего, но еще теплого очага, он натянул на себя одеяло и провалился в сон – надежное убежище от реального мира, который стал для него страшнее любого кошмара.
Глава 3
Число месяцев равно восемнадцати. Восемнадцать месяцев составляют год. Третий месяц – Тозозтонтли, это время сеять маис. Нужно молиться и соблюдать пост, чтобы выпали дожди, тогда к седьмому месяцу маис созреет. С наступлением восьмого месяца нужно молиться, чтобы отвратить дождь, который не даст созреть урожаю.
Бог дождя Тлалок в этом году не был милостив. Он всегда отличался суровостью, может быть, и небезосновательно: люди так часто надоедали ему просьбами. В весенние месяцы молодой маис отчаянно нуждается в дождях, потом, наоборот, чистое небо и яркое солнце необходимы ему, чтобы вызреть. Как бы то ни было, часто случались годы, когда Тлалок не приносил дождей вовремя или низвергал чересчур обильные ливни, тогда урожай бывал невелик и люди голодали.
Теперь Тлалок и вовсе не хотел их слушать. Солнце сияло на безоблачном небе, один жаркий день сменялся другим. Маису нужна была вода; крохотные росточки, с трудом пробившиеся сквозь затвердевшую, растрескавшуюся почву, казались серыми и изможденными; они были куда ниже, чем должны были бы быть к этому времени. И вот почти вся деревня Квилапа высыпала на поле, крестьяне топали ногами и стенали, вторя молитвам жреца. Поднятое ими облако пыли висело в душном воздухе.
Чималу нелегко было заставить себя плакать. У всех собравшихся по щекам текли слезы, оставляя бороздки на покрытых пылью лицах: слезы должны тронуть сердце бога, тогда и его слезы дождем прольются на землю. Пока Чимал был ребенком, ему не приходилось участвовать в подобных церемониях, но теперь ему минул двадцатый год, он стал взрослым и должен разделять с другими взрослыми их обязанности, их ответственность. Ноги Чимала с трудом месили пыль; он подумал о грядущем голоде, о боли в животе, но вместо рыданий эта мысль вызвала лишь раздражение. Когда, чтобы вызвать слезы, он тер глаза, они только болели и воспалялись. В конце концов Чимал украдкой послюнявил палец и нарисовал полоски на пыльном лице.
Конечно, у женщин это всегда получается гораздо лучше: они с воплями рвут на себе волосы, превращая аккуратно заплетенные косы в растрепанные космы, падающие на плечи. Когда же поток их слез иссякает и они перестают рыдать, мужчины бьют их мешками, наполненными соломой.
Чей-то теплый и мягкий бок прижался к Чималу. Он отодвинулся между рядами маиса, но вскоре прикосновение повторилось. Это оказалась Малиньче, девушка с круглым лицом, круглыми глазами, округлой фигурой. Она таращилась на Чимала, не переставая при этом плакать. Ее рот был так широко открыт, что Чимал видел дырку на месте одного из верхних зубов – она сломала его о камешек в бобах еще ребенком. Слезы ручьем текли из ее глаз, нос был мокрый – в доказательство ее сильных переживаний. Малиньче была еще почти ребенком, хотя, перейдя рубеж шестнадцатилетия, и считалась женщиной.
С внезапным ожесточением Чимал принялся бить ее мешком по плечам и спине. Она не отошла, казалось, она вообще не замечает ударов; ее наполненные слезами глаза, бледно-голубые и пустые, как зимнее небо, по-прежнему были устремлены на Чимала.
Между соседними рядами маиса прошествовал старый Ататотль, неся жрецу откормленную собаку. Это была его привилегия как касика, вождя деревни Квилапа. Чимал присоединился к толпе, следовавшей за жрецом. На краю поля их ждал Ситлаллатонак в своем устрашающем черном одеянии, запятнанном кровью, с волочащимся по пыли подолом, расшитым черепами и костями. Ататотль подошел к жрецу и простер руки; двое старцев склонились над вырывавшимся щенком. Тот смотрел на людей, высунув язык и часто дыша от жары. Ситлаллатонак – это была его обязанность как верховного жреца – вонзил черный обсидиановый нож в грудь маленького животного. С профессиональной сноровкой он вырвал еще бьющееся сердце и высоко поднял его – жертву Тлалоку, – оросив стебли маиса свежей кровью.
Все возможное было сделано. Но безоблачное небо по-прежнему раскаленной чашей висело над землей. Опечаленные жители Квилапы по одному, по двое побрели обратно в деревню. Чимал, шедший, как всегда, один, не удивился, обнаружив рядом с собой Малиньче. Ее ноги тяжело переступали в пыли, однако долго хранить молчание она не могла.
– Теперь дожди придут. – В ее голосе звучала непоколебимая уверенность. – Мы плакали и молились, а жрец принес жертву.
«Мы всегда плачем и молимся, – подумал Чимал, – а дожди когда выпадают, а когда и нет. Зато жрецы сегодня вечером будут пировать в храме – им досталась отличная жирная собака». Вслух он произнес:
– Дожди придут.
– Мне уже шестнадцать, – произнесла Малиньче и, не дождавшись ответа, продолжала: – Я хорошо готовлю тортильи, и я сильная. Однажды у нас не было закваски, маис был не очищен, и не было даже сока лайма, чтобы сделать закваску для теста, и моя мать сказала…
Чимал не слушал. Он ушел в свои мысли и почти не слышал голоса Малиньче, как и шума ветра. Они вместе дошли до деревни. Что-то перемещалось в небе… Из солнечного сияния выплыл стервятник и скользнул к серой стене западных скал. Чимал проводил глазами зопилота до уступа в скалах… Он еще продолжал следить взглядом за парящей птицей, но постарался не думать о ней. И птицы, и уступ – это все неважно, они ничего для него не значат. Думать сейчас о некоторых вещах невыносимо.
Его лицо оставалось суровым и бесстрастным, однако за неподвижностью его черт скрывалось закипающее раздражение. Можно заставить себя забыть и о стервятниках, и о ночном подъеме на утес, но только не под нудный голос Малиньче.
– Я люблю тортильи, – буркнул Чимал, заметив, что Малиньче умолкла.
– Больше всего я люблю их есть так… – снова затянула девушка, ободренная проявлением его интереса, и Чимал опять перестал обращать на нее внимание. Но крохотная заноза раздражения осталась в его мозгу, даже когда, резко повернувшись, он вошел в свою хижину, оставив Малиньче снаружи. Склонившись над метатлом, его мать молола маис для вечерней еды: на ее приготовление, как всегда, уйдет два часа. И еще два часа, чтобы намолоть зерно к завтраку. Такова женская работа. Квиау взглянула на Чимала и кивнула ему, не прерывая ритмичных движений.
– Я вижу там Малиньче. Она славная девушка и работящая.
