Последний контакт 3 (СИ) - Ильичев Евгений
Павленко понял, что уперся в потолок, в преграду, которую военные сами для себя возвели, боясь выйти за ее пределы. Амальгит, чем бы ни было это вещество, не позволит людям познать себя. Более того, он не позволит им использовать уже имеющиеся в их арсенале достижения науки. И чем дольше это вещество будет находиться на «Прорыве», тем больше бед оно принесет. Он понял это уже давно, осознал эту простую истину, когда потерял контроль над реакторами. Проблемой было то, что другие офицеры, включая капитана Кольского, не видели этой очевидной ловушки. Они привыкли жить с шорами на глазах, смотреть узко, работать в строго отведенном диапазоне дозволенного. И ограничителем их воли служил именно устав. Он стал для них коконом, ограничивающим широту мировосприятия. Чтобы прорвать этот кокон и выпорхнуть в большой мир познания, необходимо было сделать шаг в сторону. В идеале, такой шаг должны были сделать все военные, но иногда и воли одного конкретного человека достаточно, для того чтобы открыть глаза остальным.
Павленко был уверен, что, помогая репликанту в его «особой» миссии, он помогает и всему человечеству. Естественно, Дмитрий отдавал себе отчет в том, что это послание на Землю может оказаться последним сообщением «Прорыва». Да, он понимал, что потратив большую часть энергии на это послание, он рискует жизнями сотен членов экипажа. Но, во-первых, здесь, возле малого шара, они находились не одни — рядом был еще и «Ксинь Джи». Павленко сильно сомневался, что китайцы всерьез рассматривают вариант прямого боевого столкновения с «Прорывом». Во-вторых, все знали, что, помимо китайцев, к точке рандеву летят еще и американцы. Вместе они наверняка состряпали бы вразумительный план спасения. А те дивиденды, которые можно было получить, сработай план Романа, вскружили Павленко голову. Кроме того, Дмитрий рассчитывал получить от репликанта данные, которые позволят приоткрыть завесу тайны над амальгитом. Павленко считал, что в этом сообщении будет зашифровано нечто такое, что укажет на слабость ваэрров, расскажет людям, как им выстоять при столкновении с этой воинствующей цивилизацией.
Он просчитался. Он оказался неправ. Правыми оказались те, кто строго следил за соблюдением порядка, кто следовал букве закона и чтил устав. Все эти Кольские, Володины, Серовы, Верещагины — все они оказались правы, а он, исследователь Павленко, оказался слепцом, доверившимся собственным иллюзиям.
Немалую роль в его заблуждении сыграли и чувства к Варваре Касаткиной. Он был не одинок в своих иллюзиях – она тоже поверила в бред Романа.
Как же он был убедителен, этот чертов репликант, сокрушался Павленко, раз уж смог обвести вокруг пальца двух отнюдь не глупых людей! И о чем только они думали, доверяясь ему? Неужели положение «Прорыва» было настолько плачевным, что Дмитрию ничего больше не оставалось, как положиться на незнакомое, искусственно выращенное человекоподобное существо? По сути, он утратил контроль над ситуацией, поверив в чудо. А в чудо люди верят лишь в одном случае — когда больше уповать не на что.
Дмитрию было бы проще, думай он именно так — что он просто надеялся на чудо. Но от себя правды не скроешь — он доверился не Роману, он доверился именно Касаткиной. Она поверила в репликанта, а Павленко поверил в неё. Он полюбил, он поддался чувству, и именно это заставило его встать на сторону Варвары. Где-то в глубине души Павленко знал, что человечество уже обречено, как обречен и экипаж «Прорыва». А раз так, зачем терять драгоценные дни, часы, минуты? Зачем изображать борьбу? Зачем искать выход в безвыходной ситуации? Для Павленко выход рисовался только один — прожить отведенное ему время в мире с самим собой. А это означало признаться в чувствах к Варваре Касаткиной и надеяться на ее взаимность.
«Ты просто хотел купить ее расположение, Дима! — сам себе высказал он такую очевидную, но всячески скрываемую до сих пор правду. — Ты подыграл ей в надежде, что это вас сблизит. С тобой сблизит, а от капитана Кольского отдалит».
С момента оглушительного фиаско Павленко прошло более трех суток. Все это время он провел в своей каюте, электронную начинку которой перепрошили таким образом, что она стала его одиночной камерой заключения. О судьбе Касаткиной, равно как и о судьбе Романа, Дмитрию ничего известно не было. Хотя догадаться было не так уж и сложно — Романа наверняка прожарили на нейроне, выпытав тем самым его истинные мысли и мотивы, а Касаткина, скорее всего, просто проводила время в своей каюте, как и он сам. Правда, в отличие от него, Касаткину вряд ли запирали. Ее вины в произошедшем практически не было, все организовал именно Павленко, девушка лишь выкрала из комнаты вещдоков гребень Мирской. К тому же Касаткина была лицом гражданским, следовательно, не несла на корабле практически никакой юридической ответственности за свои действия.
Как же глупо все вышло! И ради чего? Ради вот этой пустой фразы про борьбу? Что она вообще означала? Павленко вновь почувствовал, как в нем закипает злость. За прошедшие сутки она уже несколько раз подбиралась к нему, силясь вывести из себя. Масла в огонь подливали и другие. Вчера, к примеру, заходил Володин — не упустил, слизняк, возможности поглумиться над поверженным противником. С его слов, лучшие шифровальщики и лингвисты «Прорыва» сутки крутили эту фразу и так, и эдак, прогоняли её по всем криптографическим алгоритмам и переводили на все известные языки мира.
— Вы знаете, Дмитрий, результатом был полный ноль, — Володин возвышался над койкой Павленко, чувствуя свое превосходство. Голос его звучал мягко, тембр был выбран загодя. Дмитрий даже не сомневался, что и эту речь, и этот тембр, а, скорее всего, и выражение лица Володин несколько раз репетировал перед зеркалом у себя в каюте. Его голос, словно тягучий горчичный мед, медленно лился из его рта, растворяясь в окружающей среде, словно в горячем чае. Такая манера речи, по-видимому, должна была раздражать Дмитрия еще сильнее. Важность собственных слов и ничтожность слушателя Володин подчеркивал равнодушным разглядыванием собственных отполированных ногтей. — Ничего эта фраза не шифрует, — продолжал тянуть он, — не несет никакой иной смысловой нагрузки, кроме той, что в нее вложил репликант. Что сказал, то и имел в виду. Вернее, что ему велели сказать, то он и сказал.
На издевательскую тираду Володина Дмитрий ответил молчанием, он даже не соизволил встать с кровати. Если хотят, пусть судят его по законам военного времени. Во всяком случае, на суде он сможет защищаться, сможет открыто доносить до всего высшего офицерского состава свои доводы, свои мысли и мотивы. И тогда уже им придется выносить свои суждения, а командиру — окончательный приговор. Офицерам и командиру Кольскому решать его судьбу, а не этому ничтожеству Володину. Пусть он покуражится пока, пусть сейчас попотеет, попыжится, пытаясь вывести на эмоцию своего недруга. Сам Павленко не даст повода этому карьеристу Володину лишний раз поглумиться над собой. Он будет молчать, смотреть в никуда и улыбаться. Улыбка врага всегда раздражает. И да, в том, что они с Володиным именно враги, Павленко уже не сомневался.
Покуражившись вдоволь, но так и не получив морального удовлетворения от визита, Володин спешно покинул каюту Павленко, бросив напоследок:
— Суд над вами состоится через два дня. В праве на адвоката вам отказано, так что потрудитесь на досуге самостоятельно избрать линию своей защиты.
Из этой маленькой и бессмысленной дуэли они оба вышли ни с чем. Павленко так и остался узником собственной совести и закона, а Володин остался один на один со своей желчью — упрямый арестант почему-то отказался на нее реагировать. Он вообще ничего не сказал в свое оправдание — каков подлец этот Павленко, каков нахал!
Дмитрий улыбнулся, вспомнив выражение лица Володина. Простая ухмылка, а как больно можно отхлестать ею оппонента…
Впрочем, визит командира БЧ-4 вскоре забылся, и Дмитрий вновь принялся размышлять над ситуацией, в которой оказался. Над линией защиты ему думать не хотелось. Тут и без того все было очевидно — засудят и пикнуть не дадут. Был четкий приказ капитана: не применять ЧСДС без особой необходимости. Приказ этот Павленко нарушил. Какая теперь разница, зачем и почему? Доказать кому бы то ни было, что он видел большой шар, или, как его называл Роман, «Юкко», было невозможно. Стало быть, и все вытекающие из этого факта выводы и следствия, подстегнувшие Павленко к преступлению, не имели никакого веса.
