Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин
– Что не заходишь?
– Боюсь надоесть, – куртуазно ответил Щелканов, думая в то же время, не ругается ли уже В.С. и не послал ли кого-нибудь в отдел кадров за ним.
– Мне скучно, – сказала Мелия. – Плохо мне. Осень снова. Счастливые вы, люди.
Ошибкой было бы думать, что дриада обитает в каждом дереве, даймон – в каждом кусте или цветке. Чаще, чем жемчужины в раковинах, реже, чем души в людях. Но здесь, по обоим берегам Яузы, они водились. Романтизм вослед классицизму – опасная смесь, и вряд ли просвещённые предки нынешних москвичей хорошо знали, что делают, когда воздвигали статуи далёких богов в заснеженных аллеях, деревянный дом с печами украшали треугольным фронтоном. Да что говорить, совсем недалеко отсюда среди деревьев бронзовый Дионис, в плюще и виноградных лозах, лицом удивительно похожий на Макарова, если бы тот сбрил усы, тащит кому-то на расправу за ухо мелкого даймона… Те, кому непросвещённые предки, рубившие избы, оставляли приношения на пеньках, обрели грацию и стать, вспомнили латынь и греческий, обучились чесать и убирать волосы. И когда листья стали глазами – раскосыми, более чалдонскими, чем критскими, и всё же дивной красоты – что они увидели? Ни плюща, ни олив; виноград, и тот девичий.
– Чем же мы счастливые? – спросил Щелканов.
– Шутишь? Можете ходить куда хотите. Вас много, где-нибудь да найдёшь подружку. Или уже нашёл?
– Зато у нас жизнь короткая. – Щелканову не понравилось, как прищурилась дриада, и он счёл за благо переменить тему.
– Я сплю половину времени. Как начинают листья желтеть, так глаза закрываются. – Она и в самом деле казалась сонной, жаловалась, будто уставший ребёнок. – Я праздников хочу, танцев, песен. А у вас все праздники зимой, когда снег.
– Что же делать, милая. Над судьбой даже боги не властны. Подумаю, чем тебя развеселить.
– Ты подумаешь! Ты чаще к этой мокрохвостке ходишь, чем ко мне!
…Права, подумал Щелканов, торопясь к корпусу. И надо будет что-нибудь для неё придумать, тоска дриады тоже опасное дело. Экая беда, что мало их у нас, не с кем ей хороводиться. Есть другие, да между ними и ей Земляной Вал.
В мастерской тем временем совсем стемнело, и он зажёг настольную лампу, чтобы зарядить аппарат. В срединный шар, вынув пробку из шлифа, пинцетом накидал серебристых гранул. Последней просунул двухкопеечную монету 1972 года, близняшку тех, которые дал Агафье. Вздел на нос пенсне в железной оправе вместо плексигласовых защитных очков, осторожно начал лить кислоту из тёмной бутыли.
Не должно быть слишком сложно. Вряд ли несчастная через пол-Москвы брела к реке.
Прозрачная жидкость заструилась в нижнее полушарие, заполнила его, коснулась серебра. Заклубились белые облачка, и начали в них складываться картинки, сероватые на серебряном.
Нарисовались облупленные лжекоринфские колонны, пара маленьких между парой больших, будто здесь коридор, идущий в храм, а не плоская стена в облезлой штукатурке. Геба с орлом на вытянутой руке. Потом нарядная ограда, вычерченная пером виртуоза-каллиграфа, маковые гирлянды, маки-мозаика… Интернациональная, Рюмин, а затем улица Володарского. И поворот на Володарского увидел Щелканов, и странный дом с эркером, косо обрезанным снизу. Людмила возвращалась из больницы. Лицо её отразилось в зеркале в прихожей, Щелканов разглядел его и запомнил.
Через пять минут он повернул кран на срединном шаре, выпуская из него беловатый пар. Посидел, стараясь не взволноваться и не дать воли чувствам. Много он мог сейчас сделать недозволенного. Мог бы и просто побежать к мосту и на Володарскую, но что бы он сказал хозяевам квартиры? «Как вам не стыдно?»
Ночь Людмила провела, то складывая вещи в клетчатый чемоданчик, то замирая на месте и не вытирая слёз. Поплиновое платье стало тесно и посеклось на складках, уже нельзя его было надеть. А мамина янтарная брошка, наоборот, нисколько не изменилась, такой же солнечной была и так же посверкивали блёстки внутри, хотя уже нет мамы и скоро не будет её, Людмилы. И от старения платья и самой Людмилы, и от вечности брошки жизнь делалась невыносимой, слёзы катились из глаз, и не было силы остановить их.
Вчера, когда она пришла из больницы и переоделась в халатик, Нинкин Максим вышел к ней на кухню, притиснул к столу и просунул пальцы между пуговицами у неё на груди. «Нинке скажу», – тихо произнесла Людмила. «И кому из нас она поверит? И что потом тебе будет?» – «Лицо тебе раздеру, так поверит», – пообещала Людмила. Максим обозвал её сукой, ушёл в Нинкину комнату и включил там Джо Дассена. Когда Нинка вернулась, вёл себя так, будто ничего не случилось, и Людмила ничего не сказала.
На работе она справлялась плохо, дежурный врач на неё наорала. К вечеру Людмилу всё сильнее клонило в сон, но идти домой она не решилась, чтобы опять не прийти прежде Нинки. Снова пошла по Интернациональной к реке.
Что же такого страшного случилось, спрашивал кто-то внутри неё. Или всё уже решено насчёт реки, разве нет другого выхода? Другие санитарки, тоже все не москвички, говорили: можно пойти учиться на маляра, поступить в бригаду отделочниц, жить в общежитии, потом когда-нибудь и квартиру дадут. Но от запаха краски у Людмилы до тошноты болела голова, и не хотелось ей жить с чужими тётками и девками. Ничего не хотелось, никого не хотелось видеть. Спрятаться куда-нибудь, как в детстве она пряталась в сундук, свернуться клубком и спать. Всё время спать, в тишине, в темноте, под защитой толстой деревянной скорлупы, орешком в земле. Но где теперь тот сундук? Да и она уже не маленькая. Вот бы снова встретить ту лохматую девушку в нарядном платье. Может, она знает, как быть, если умеешь плавать.
У сквера Людмила остановилась: то ли найти скамейку и посидеть, то ли спуститься к Яузе и там уже искать, где пристроиться. Может, на скамейке поспать? Нельзя, кошелёк и паспорт, украдут…
– Девушка, извините, вы не Полина?
– Я не Полина, – резко сказала она. С москвичами надо резко. Много их таких.
– Вот чёрт, – огорчился незнакомец. – Простите, пожалуйста. Третий раз договариваемся, и третий раз она не приходит. Мне, что ли, больше всех тут надо?
– А что, вам не надо? – Ей захотелось заступиться за неизвестную Полину, очень уж сварливо говорил этот недождавшийся. На бабника он не был похож, не глядел глазами игривой собаки, и одет был непарадно.
– Да мне-то чихать! Это она хочет к нам на ставку. Сказала, что хочет. Не уборщицу ищем, лаборанта в приличный институт. Другая бы бегом прибежала. Девушка, вот вы… простите, как вас зовут?.. Алексей, очень приятно. Людмила, вот вы скажите:
