Владимир Михайлов - Сторож брату моему
Прощай, белый свет, прости, Господи, за грехи и помилуй.
Прости, красота непознанная…
* * *Сладок звук кифары, но звонче ударяет бронза о бронзу, звенит меч о пластрон, и копье утыкается в туго обтянутый кожей щит, и трепещет гребень на шлеме.
Для чего жив человек? Чтобы умереть достойно.
Какая смерть достойна? Только в бою.
Воин падает в бою, и Спарта будет оплакивать гоплита и радоваться тому, что не перевелись еще истинные мужи.
Дети вырастут и возьмут твой меч, и наточат, чтобы одним касанием сбривать черные бороды вместе с головами.
Легкий воздух Фермопил врывается в легкие. Больше! Больше!
Шаг в сторону – и копье пролетает мимо. Бессильно лязгает о камень за твоей спиной.
А-а!
Шаг вперед – и удар мечом. Ужас в чужих глазах за миг до того, как хлынувшая кровь зальет их. Как раковина под сандалиями, рассыпается круглый чужой шлем.
Кипит бой, и звенят перья Эриний.
Не выдержав, отходят наемники – что им Спарта? – и персы накатываются слева, подобно волнам морским.
Нет пути назад…
Хха! – выдох при ударе.
Сражался справа Ипполит. Где ты?
Уже сидит Ипполит в зыбкой лодке, и Харон, перевозчик, медленно движет веслом. Не плещется тяжелая вода Стикса…
Хха!
Кто, кроме нас, рожденных Спартой, устоял бы, не обратился в бегство?
Никто.
Хха!
И еще раз: хха!
И еще…
Как отяжелела рука. И льется кровь. Когда это?.. Не заметил.
Неужели это последний бой?
Или там, в селениях блаженных, воины тоже выходят – против тех, кто не был угоден богам, кто бежал с поля, кто предал свой город и свой народ, своих старцев и женщин, своих детей и их детей, и своих богов, и честь свою? Выходят воины, и те, презренные, снова бегут, но не дано им убежать, и их будут убивать честные воины, убивать по десять раз и по десятью десять раз, и все страшнее будет их страх, и все ужаснее – ужас, и мутная их кровь будет течь по лезвиям наших мечей, и земля не впитает ее, сухая земля той, другой Спарты, которая, конечно же, есть в тех селениях…
Только так и должно быть.
Не берите меня, я хочу испустить последний свой вздох здесь, на этих камнях, где рядом лежат наши воины, а другие еще сражаются.
Не берите меня…
* * *Они вышли из Садов памяти, каждый из своего, замкнутые и молчаливые. Быстро уложили сумки.
Ульдемир и Уве-Йорген ждали их у эллинга.
Анна увидела приближающихся членов экипажа и невольно прижалась к капитану. Так блестели их глаза, таким сверлящим был взгляд.
Дверь бесшумно отъехала, открывая доступ к катерам.
* * *Оба катера оторвались от корабля почти одновременно. Аверов и Рука провожали их взглядом, пока светлые точки на экране не погасли, совместившись с диском планеты.
Тогда Рука сел.
– Кури, доктор.
– Да, у вас не курят. У нас курят. Я буду курить.
Он закурил.
– Правильнее было бы сказать – у вас курили, – деликатно проговорил Аверов.
– Сейчас, думаешь, не курят?
– Сейчас?.. Это было ведь так давно, сейчас всех вас давно уже нет.
– Да, – согласился Гибкая Рука спокойно. – Так мне говорили. Всем нам так говорили.
– А вы что же, не верите этому?
– Не знаю. Знаю, что они – очень далеко. Так далеко, что я, наверное, никогда больше их не увижу. Мое племя – здесь. Капитан, Рыцарь, даже ты – мое племя.
– Гм… Ну да…
– Но то племя, которое было моим раньше, – оно есть. Раз я есть – почему же не быть моему племени?
– Но ведь прошли столетия…
– Я этого не понимаю. Меня взяли, увезли. Я рад. Иначе я остался бы совсем без волос – и без головы тоже. – Рука не засмеялся: он не умел смеяться. – Увезли далеко, доктор. Но там, откуда меня увезли, – они все остались. И сейчас тоже живы, я знаю. Только старики, наверное, уже умерли. Некоторые. А другие живут. Не надо говорить, что это не так. Я понимаю так. Не могу понимать иначе.
– Хорошо. Я не буду говорить об этом.
– Кури. Ах, да… Слушай. Завтракать, обедать, ужинать мы будем вместе.
– Хорошо.
– Нас слишком мало осталось, поэтому будем вместе. И каждый раз ты будешь говорить мне, как дела. Как звезда.
– Зачем?
– Так надо.
– Но вы же не поймете – вы не специалист…
– Пусть доктор думает – это потому, что Рука на связи. Если капитан спросит, чтобы Рука сразу мог ответить.
– Но ведь можно пригласить меня…
– Наверное. Но ты понял: три раза в день ты будешь говорить мне. Ты покажешь мне, как увидеть, что звезде хорошо, и как увидеть, что ей плохо. Ночью доктор будет отдыхать. Наблюдать будет Рука.
– Зачем? Есть же приборы, есть компьютер, учитывающий все, он сам подаст сигнал…
– Рука понимает: инженер. Но он хочет сам. И будет. Рука верит себе больше, чем машинам, хоть он и инженер.
– Когда же будет отдыхать Рука?
– Потом, – сказал индеец. – Потом. Отдыхать он будет вместе со своими. С теми, кто остался далеко…
– Не понимаю…
– Ты много не понимаешь, доктор. Я понимаю.
И хватит.
* * *Застекленная крышка в потолке откинулась, спустили лесенку. Несколько пар глаз смотрели сверху.
Шувалов поднялся по лесенке. Он оказался на площадке – скорее всего на плоской крыше строения, – обнесенной невысоким парапетом. Его окружили несколько человек; четверо особо мускулистых, – должно быть, санитары; двое были, видимо, врачами. Шувалов глядел на них с откровенным любопытством.
– Иди туда, – сказал один из врачей и вытянул руку.
– Я просил бы все-таки позволить мне умыться и прочее, – проговорил Шувалов.
– Конечно. Это там.
Шувалов подошел к краю площадки в том месте, где в парапете был выем. Вниз вела деревянная, из толстых брусьев лестница с перилами. Строение оказалось одноэтажным, еще несколько таких же виднелось по соседству, стены их снаружи были расписаны цветными линиями и пятнами. Цвета гармонировали, смотреть на них было приятно, и Шувалов почувствовал, как утихает в нем поднявшаяся было тревога: все-таки от предстоящего разговора зависело многое.
– Ты боишься спуститься? – спросил тот же врач.
– Я просто любуюсь. Красиво.
Шувалов имел в виду не одну лишь роспись; обширный, обнесенный высоким тыном участок вмещал не только домики – тут и там тенистыми купами возвышались деревья, и каждая группа их была не похожа на все остальные и оттенком зеленого цвета, и формой ветвей, и очертаниями кроны; каждая группа говорила о каком-то чувстве: радости, грусти, уверенности…
– Да, – согласился врач. – Может быть, тебе помочь?
– Благодарю. Я сам.
Пока он мылся, санитары не спускали с него глаз. Полотенце было шершавым, грубоватым.
– Я готов, – молвил Шувалов с облегчением.
Его провели к врачу. Там было и похоже, и непохоже на кабинет врача на Земле: светло и чисто, и даже стеклянный шкафчик стоял, но не было той электроники, автоматики, оптики, без которой трудно было бы себе представить современную медицину.
Санитары остановились за спиной, у двери. Врач сидел за столом.
– Садись… Ну, как ты себя чувствуешь?
– Благодарю вас, прекрасно. Но прежде чем я буду отвечать дальше на ваши вопросы, позвольте задать один мне.
– Ну… пожалуйста.
– Долго ли мне придется пробыть здесь – разумеется, в случае, если я буду признан здоровым?
– Не более двух недель. Ты знаешь, конечно, из скольких дней состоит неделя?
– Полагаю, что из семи, если…
– Ах, из семи.
Врач переглянулся с другим, сидевшим сбоку.
– А какой сегодня день недели?
Шувалов подумал. Пожал плечами.
– Откровенно говоря, было столько дел, что я не следил…
– Если ты затрудняешься с ответом, так и скажи. Итак, ты не помнишь, какой сейчас день недели. А какой месяц и какое число?
– Ну, по нашему календарю…
– Прости. Что значит – по вашему календарю? Он у вас другой?
– Видите ли, объяснение этого надо начинать издалека…
– О, у нас есть время, и у тебя его тоже достаточно.
– В этом я как раз не очень согласен с вами. Дело в том, что… Вы – врач, следовательно, человек, не чуждый науке, научному образу мышления. И вам сравнительно нетрудно будет понять то, что я должен сказать.
Он умолк, поймав себя на мысли, что ему как-то очень легко – и вместе очень трудно разговаривать с этими людьми. Легко – потому что они каким-то образом располагали к откровенности. Трудно – потому что для него, человека своего времени, как и для всех, кто родился и жил в его эпоху, не составляло труда следить за ходом мысли собеседника, понимать движущие им мотивы и предугадывать выводы; но, как оказалось, это было применимо лишь к современникам: уже члены экипажа вовсе не являлись для Шувалова открытой книгой, неожиданные, непредсказуемые эмоции врывались нередко в их логику, искажая или вовсе подавляя ее, а порой, напротив, в момент взлета эмоций в них вторгался холодный расчет – чего современники Шувалова себе тоже не позволяли, ратуя за чистоту и мысли, и эмоции, четко отделяя то, что было подвластно чувствам, от всего, что должно было решаться лишь рассудком. А теперь, сидя напротив этих врачей, Шувалов почувствовал, что они, современники деревянных строений и вещей, не уступают ему в умении проникать в глубь человека, но делают это как-то по-другому, а для него остаются непонятными, как мощная станция, что работает тут, рядом, но на той частоте, какой нет в вашем приемнике.
