Мария Галина - Волчья звезда

— Кто же намерен разрабатывать недра? Вы что, набрали команду из горных инженеров?

Не читал он докладной записки, подумал Ковальчик. В лучшем случае, просматривал. Должно быть, в основном ту часть, где речь шла о финансировании…

— Они умеют все, — сказал Ковальчик — Но дело не в этом. В худшем случае они не вернутся. Тогда корпорации могут проститься со своими средствами. Промежуточный вариант предполагает, что они все же вернутся — с пробами грунта, с биопробами…

Он замолчал.

Президент поощрил его кивком головы.

— В лучшем случае, они тоже не вернутся. Если найдут условия, благоприятные для жизни. Этот шанс невелик, но он все же есть.

— Какова численность экипажа?

— Стандартная — тридцать человек.

— Да, — кивнул президент, — они ведь повезут эмбрионы.

«Все-таки читал», — подумал Ковальчик.

— Если ситуация будет благоприятной, эмбрионы инициируют. А эти тридцать станут патриархами. Учителями. Возможно, нам впервые удастся создать действительно жизнеспособное общество.

— Ага! — сказал президент. — Рихман!

— Вы не слишком-то увлеклись этой идеей.

— В общем, да, — согласился президент.

— И все-таки поддержали меня. Президент вздохнул.

— Насколько я понял, ваши люди — добровольцы.

— Да, — согласился Ковальчик, — все до единого.

— Что ж… надеюсь, это сработает. Другого выхода все равно нет, верно? Куда вы отправляете первый корабль?

— Сириус.

— Интересно, — сказал президент вежливо, — почему Сириус?

— Двойная звезда. По теории Дюваля жизнь зародилась в приливно-отливной зоне. А солнце-спутник может оказывать на планеты примерно то же воздействие, что и крупные планетные спутники. При условии стабильных планетных орбит, разумеется. Но «Энтерпрайз» привез данные, снимки из глубокого космоса, спектральные анализы… Похоже, на одной из планет системы Сириус отмечены спектральные линии водорода и кислорода… А это значит…

— Жизнь?

— Возможно. Ответ, как вы понимаете, мы получим нескоро. Возможно, не получим совсем. Во всяком случае, я уже не узнаю, увенчался ли эксперимент успехом. Даже при нынешних полетных скоростях и уровне развития медицины…

Президент молчал. Он смотрел в пол, и Ковальчик понял.

— Вы подписались на обработку в имморталии! — воскликнул он. Референт пошевелился у него за спиной.

— Ковальчик, — холодно произнес президент, — это не ваше дело.

— Прошу прощения, господин президент, — сказал Ковальчик, — просто… человек смертен… так положил Господь. Я понимаю, соблазн велик, но это только соблазн. И что случится с человеком, когда он обретет физическое бессмертие? Кто может это знать?

— Кто может знать, что случится с человеком, если он откажется от своей человеческой сущности? — спросил президент. — Пусть даже во имя великой цели?

— Он откажется от худшей своей половины, — сказал Ковальчик. — Он не будет знать страха, приступов беспричинной ярости, ненависти к ближнему только потому, что ближний этот — иной. Не такой, как ты. И общество своих соплеменников, запертых в тесноте звездного корабля, не сведет его с ума.

— Надеюсь, — рассеянно сказал президент. Он кашлянул, и референт тут же неслышно приблизился к Ковальчику.

«Обученный малый», — подумал тот. Он сдвинул каблуки и резко, по-военному поклонился.

— Я могу продолжать? — спросил он.

— Да, — кивнул президент, — да. Разумеется.

— Я прослушал ваш дневник, — сказал Рихман. — Во всяком случае, ту часть, которую смог прослушать.

— Что ж, — ответил Ковальчик. — Хорошо.

— Я прошу прощения.

— Мне не нужны извинения. Мне нужны ваши соображения.

— Они должны были свернуть программу.

— Они и свернули.

— А теперь — возобновили.

— Да, теперь — возобновили. Они никогда не закроют программу. Это естественно. Я не говорю о соображениях политических, экономических, об игре интересов. Человечеству, как любому биологическому виду, присуща тяга к расширению ареала. Мы называем ее духом поиска, стремлением к познанию, все такое… Но это всего лишь биология. Я говорил вчера с президентом. Он дал добро. Полный карт-бланш. Так что дело за вами, Рихман.

— Хорошо, — согласился Рихман. — Хорошо. Я попробую.

— Я сделал упор, скажем так, на культуроцент-ричность, — сказал Рихман. — На вечные ценности.

— Ясно, — ответил Ковальчик.

Здесь, в стенах Института Мозга, среди приборов и деловитых людей в бледно-зеленых халатах, он казался на своем месте. Он везде казался на своем месте.

— Я все же рассчитываю на долгосрочную программу. На колонизацию. Мы снабдим их очень хорошим архивом — литература, живопись, музыка, исторические справочники. Все это займет не так уж много места.

— Верно. Тем более, что им, возможно, придется обучать подрастающее поколение.

Ковальчик посмотрел на человека, сидящего в глубоком кресле. Лицо у него было скрыто под глубоким шлемом. Он сидел неподвижно, положив на колени раскрытые ладони.

— Как они это восприняли?

— По-моему, хорошо, — ответил Рихман. — Если судить по тестам, во всяком случае. Толерантность возросла на порядок.

— Но они смогут делать свое дело?

— О, да. Это не повлияет на уровень интеллекта.

— А если они встретят агрессивные формы жизни? Что тогда? Они смогут противостоять им?

— Они скорей ксенофилы, чем ксенофобы, — сказал Рихман. — Но все же… Полагаю, да. Не думаю, что их миролюбие будет простираться столь далеко.

— Мы все-таки постарались максимально обеспечить их безопасность, — заметил Ковальчик, — агрегаты защитного поля… Дорогая штука и на земле почти бесполезная, но там пригодится. Потом, синтезаторы…

— Аппараты молекулярного синтеза?

— Да. Умеют почти все, кроме превращения одних элементов в другие. Так что по крайней мере на первое время биологические потребности мы им обеспечим.

— А за остальное отвечаю я…

— Да. За остальное отвечаете вы.

Человек в кресле пошевелился. Рихман взглянул на бегущие по экрану энцефалографа волны и вновь повернулся к Ковальчику.

— Все идет по плану, — сказал он.

— Вот вы говорите, — полюбопытствовал Ковальчик, — что загрузили архивы всякой там классикой…

— Да. И не только классикой. Возможно, им понадобится детская литература. Учебники. Справочники.

— Но ведь если вдуматься, вся классика даже детская сплошная апология убийства.

— Да, — согласился Рихман. — Но тут возникает некий парадокс. Они цитируют «Илиаду» и им в голову не приходит, что при этом они наслаждаются чужой жестокостью. Мозг сам справляется с противоречием. Видимо, просто отметая ненужные сомнения. Слишком абстрактно, чтобы принимать все за чистую монету. Должно быть, со временем они будут полагать, что вся земная история — просто красивая выдумка. Или преувеличение.

Он наклонился над креслом и отключил прибор. Потом ослабил зажимы, и человек в кресле вновь пошевелился, осторожно выскальзывая из-под шлема.

— Добрый день, командор, — сказал он, увидев Ковальчика.

— Добрый день, Теренс. Как самочувствие?

Тот чуть поморщился.

— В голове гудит…

— Ничего. Это побочный эффект.

— Вы уверены, что при этом что-то происходит? — спросил Теренс. — Я ничего не замечаю.

Ковальчик вопросительно взглянул на Рихмана. Тот пожал плечами.

— Не жалеете, что вызвались добровольцем, Теренс? — спросил он, обернувшись к испытуемому.

— Что вы, доктор, — сказал Теренс, — это большая честь. Я только сомневаюсь — достоин ли я быть представителем человечества? Я понимаю, я должен стараться. Последнее время я много читал, думал. На нас лежит огромная ответственность.

— Мы выбрали лучших, — сказал Ковальчик.

— Я постараюсь оправдать ваше доверие, командор. Мы все постараемся. Вчера я перечитывал Тейяра де Шардена и мне пришло в голову…

— Потом, Теренс, — мягко сказал Ковальчик, — я выслушаю вас позднее.

— Простите, Командор.

Ковальчик пошел прочь, сопровождаемый Рих-маном, который еле поспевал за ним. Уже за дверью он обернулся и тихо сказал:

— Я рад, что не лечу с ними. Это не для меня.

Часть первая

Когда бы был я, яркая звезда, тверд, словно ты, не нависала бы в сиянье одиноком ночь в вышине.

Звездные Люди прибыли в начале весны… Была глухая ночь, обычная в это время года, но все вокруг осветилось, точно днем, но без теней, так, что было видно каждую сухую травинку, а вдоль горизонта растянулось низкое пламя, словно корчилась огненная змея; потом небо раскололось, выбросив из себя искры, и вновь сомкнулось, и лишь где-то за дальними холмами продолжало пылать багровое зарево. Женщины выли, думая что настал конец света, а мужчины похватали свои копья и выбежали наружу. Я тоже заплакала, и кто-то большой, взрослый, мимоходом наградил меня ощутимой затрещиной. Все высыпали из зимних домов и смотрели в небо.