Петр Воробьев - Набла квадрат
Тугныгак устал. Наконец он принес дедова брата домой, к жене и детям, чтобыт тело оттаяло. В те времена погода была не жаркая, как теперь, а почти круглый год холодная. Жена пошла в развалины собирать топливо, чтобы сварить добычу мужа, а дети начали приговаривать: «Эти ребра я обглодаю, этим черепом я буду играть!»
Тем временем отец их лег и заснул. Тогда Кукысуакак приоткрыл глаза и стал посматривать на детей. Те начали будить отца. «Посмотри, мы собираемся его есть, а он открывает глаза!» Но отец сказал: «Как он может открывать глаза, когда он все время цеплялся по дороге за ветки? Я нес его на спине.» И он опять заснул.
— Ясно. Жуткая история, но вот до случая с сырным салатом ей далеко.
— А что это за случай?
— Не помню, говорил ли я, что мой замок раз взяли штурмом Серли Одноглазый и Освивр Деревянный Нос, сын Хрольва Пропойцы — с воздушного шара сбросили воинов на предмостную башню, взрывом завалили ров, ворвались внутрь и всех, кто был в замке, изрубили в лапшу, кроме Лундара, палача, который наглухо заперся в пыточной камере, а Серли возьми да и прикажи замуровать дверь.
— А ты как уцелел?
— Как я уцелел — это отдельная история. Скажу только, что мой предок Горм Старый выиграл этот замок в кости через добрый гросс лет после того штурма. Палач, стало быть, помер лютой смертью, а у меня в пыточной стоял холодильник и кухонное оборудование. Раз нагрянули ко мне гости, и пошел я туда делать сырный салат.
— Это что?
— Темнота! Берешь сыру поострее, луку послаще, мелко рубишь, добавляешь гороху сладкого, перемешиваешь, заправляешь соусом Кальва Перхоти, и готово.
— Что готово?
— Салат!
— А это что?
— Горм, ты дурень, — сказал Фенрир. — В кыфлявикском языке нет слова
«салат».
— Что же это тогда за язык! Слова «салат» они, видите ли, не знают, себя называют — смешно сказать! — людьми, а слова лепят такие, что пока половину выговоришь, три раза задохнешься!
— Скажи, Горм, а что такого, что мы зовем себя людьми? — не понял Кукылин.
— Человек — это высшее разумное существо, царь природы, венец творения?
Так, что ль?
— Да… — неуверенно ответил Кукылин.
— В нашем языке было слово с таким метазначением, но им называлось существо, которое хотели создать наши ученые веками направленной эволюции, так и не создали, привели величайшую цивилизацию в тупик, и тут здрасьте — появляется этакий рыцарь помоечный и заявляет, что у него на планете этих сверхсуществ как клещей на больном лосе!
— Прости, пожалуйста, а что такое помоечный?
— С помойки, значит. Помойка — это мое название твоей планеты.
— Спасибо. Можно еще вопрос?
— Ну что ты тратишь время? Спрашивай сразу!
— Как я могу? Это было бы совершенно неприлично со стороны вассала по отношению к сюзерену. Надо сперва получить разрешение.
— Да какой я тебе сю… ой, не могу, дух переведу… зерен?
— Ты взял меня в плен?
— Было дело.
— Ты сказал, что без выкупа отпустишь меня на волю, как только вновь опустишься на землю?
— Что-то ты больше не спрашиваешь, можно ли спросить, можно ли спросить.
Валяй дальше.
— Благодаря тебе же моя служба у князя кончилась. Ты не пролетел над его крепостью, значит, он отправил в мое поместье сто золотых и ящик мясных консервов. Я дальний родич князя и равен ему по рождению. Теперь, когда все долги моего покойного отца будут выплачены, я могу вернуться в свое поместье, к сестрам, жизнь которых, как и моя, обеспечена благодаря тебе.
Ты не только подарил мне жизнь и свободу, но и спас мой род от нищеты и угасания, и я буду последним негодяем, а не рыцарем, если не дам тебе клятву верности. И ты будешь моим сюзереном.
— Ладно. Будет мне хоть какое-то возмещение за ту воду и детергенты, что я на тебя извел. Ты сколько лет не мылся, прежде чем сюда попал?
— Наших месяца три.
— Эхехе. А ты не можешь, принося клятву, просто оговорить, что почтительно меня именовать ты не обязуешься, а взамен ну, там, я не знаю, вместо права первой ночи в твоих владениях предоставляешь мне право первых двух ночей, или привилегию какать в твоей родовой усыпальнице — что-нибудь почетное, но чем не обязательно все время пользоваться?
— Можно сделать еще проще. Не знаю, удобно ли мне об этом первому заговаривать, но мы можем побрататься. Тогда я смогу исполнить долг верности по отношению к тебе, будучи с тобой на равных.
— И вместо вассала-анацефала будет у меня просто брат-дегенерат. А что, я даже выкобениваться не буду, я такой. Погоди, я про что-то важное говорил.
— Про салат, — саркастически сказал Фенрир.
— Ах, да, — спохватился непробиваемый Горм. — Итак, салат. Его нюхают, а потом, если духу хватит, и едят. Так вот, захожу я, стало быть, в пыточную, делаю салатик, Ниав, поганка, наверху показывает гостям псарню, а в холодильнике, как на грех, случился кусок осьминога — ну я и его туда
— («Гостям на псарню» — пояснил Фенрир) — ставлю миску в холодильник и ухожу. Гости уже все залезли в дырявый катер и заплыли на середину озера, возвращаюсь весь мокрый и в водорослях часа через два, открываю дверцу и что вижу? Салат ожил, схавал в холодильнике все яйца и сыр, высосал банку соуса, свернулся в бублик и лежит в своей миске. Трясу миску — не вылезает. Ткнул ножом — нож он втянул в себя. Зову друзей, нашелся умник
— перекупался, наверное — посоветовал кинуть ему яблоко, чтоб салат, стало быть, отвлекся, напасть всем врасплох и съесть. Так и сделали, только от яблока салат вмиг оставил пустую шкурку и кости, а когда попробовали его захавать, он выскочил из миски и давай носиться по полу.
Я насилу его поймал кастрюлей, поставил ее на стол дном вверх и говорю: сдавайся. Салат, понятное дело, молчит. Молчишь, говорю — и секачом по кастрюле тюк! Салат застремался, но виду не подал. Я снова — бэмс! — да так сильно, что салат даже обгадился соусом на стол. Перевернули кастрюлю, ткнули ножом — режется. Думаем — сдох. Вынули первый нож и сунули в духовку, чтобы окончательно убедиться. Представь — в этом подлом салате оказалась заключена такая некробиотическая сила, что он сумел вылезти из кастрюли и почти дополз до дверцы, но прилип к полу духовки, он у меня грязный всегда. Когда он наконец испустил дух, у нас у всех на глазах аж слезы выступили, до того был дух ядреный. Тут его и съели. Так что будешь делать салат в пыточной комнате — не клади туда осьминога!
* * *Тудыть выпустил из клюва стило и передними лапами сложил табличку с записью вдвое.
— Ждать дальше нет смысла. Все собрались.
— Откуда такая уверенность, птица? Ведь неизвестно даже толком, сколько нас.
— Сейчас мы узнаем это точно. Двойной, сосчитай всех, кто в бассейне.
Двойной оставил потюх и перелетел к вклеенному в стену окну из многослойного стекла. За ним в трех измерениях толклись в нетерпеливом ожидании хоты и насолоты подлого звания. Сетчатая глушилка между стеклами ослабляла невероятный галдеж, стоявший в бассейне, до невнятного гула. Три, шесть, девять…
— Смотрите!
Ночные сторожа сгрудились около Тудытя. Его когти коснулись крышки конторки, за которой работало не одно поколение капитанов, и прошли сквозь нее. Очистив панель управления, оказавшуюся внутри конторки, от древесной трухи и щепок, Тудыть уверенно потянул за крючок из желтой меди, инкрустированной алюминием. Где-то в недрах корабля загрохотали цепи, взметнулись со стен переходных камер у входов в сторожку и воздушный бассейн клубы пыли, затрещала фанера. Птицы в бассейне сгрудились в дальнем от входа углу, в удивлении наблюдая за выдвигавшейся из пола переходной камеры толстой перегородкой. Грохот прекратился.
— Птицы! Теперь наша сторожка и бассейн изолированы от остальных помещений корабля.
— Зачем, Тудыть?
— Сейчас я пущу во все отсеки за перегородками хлор, — Тудыть потянул еще за один крючок.
— Что ты делаешь? Вдруг там есть кто-нибудь?
— Те, кому безразлична Цель, не нужны для ее осуществления. Двойной!
Сколько птиц в бассейне?
— Еще не сосчитал, Тудыть!
— Заканчивай, мы идем к ним, — Тудыть нашарил на панели лючок, открыл его и вынул блестящий бороздчатый барабан. — Сколько птиц?
— Семьсотдесятнадцать! — ответил Двойной.
— И среди них тоже могут быть слабые, ненадежные и даже помешанные. Но теперь деваться от них некуда, — и Тудыть величественным жестом вытянул последний крючок на панели. Плавно открылась замаскированная дверь, и перед ночными сторожами предстал Щелковав. Перепорхнув к осветительному пульту, Тудыть отключил глушилку. Теперь и стекла между бассейном и сторожкой были прозрачны в обе стороны. Окинув команду взглядом, капитан заставил крики стихнуть.
Начался обряд, до мелочей продуманный в невообразимо далеком для экипажа «Крюха прародителя» прошлом. Сквозь скрежет шестерен и визг иглы пробился голос, принадлежавший Чернилу. С открытыми пастями и расправленными в знак почтения крыльями птицы слушали слова, которые за десяносто три поколения до их рождения произнес на древнем наречии роговец Ртуди Кугтистой, провожая корабль:
