Цитадель Гипонерос - Пьер Бордаж
— Как станем действовать? — спросил Фрасист Богх.
— Сначала займемся совместными переносами, во время которых не будем ни проявлять индивидуальной инициативы, ни преследовать личных желаний. Мы целиком отдадимся воле сущности, зовущейся дэва.
— Когда мы начнем?
— Сейчас же.
Они расположились хороводом вокруг куста, образовали цепочку из людей без начала и без конца, и обратились к антре. Переход от индивидуального восприятия к дэвическому самосознанию немедленно породил бессознательные страхи, которые мешали им справиться с групповым трансфертом. Кое-кто из них настолько сроднился со своим «я», что обособление от эго, это расшатывающее ощущение, что ты перестаешь быть собой, а растворяешься в сущности, настолько огромной, что тебе даже не ощутить ее границ, вызывало невыносимое головокружение. Одиннадцати товарищам казалось, что им уже никогда не восстановить своей души, своего уникального начала, что им больше не почувствовать самоотождествления, что они никогда не вернут себе той индивидуальности, с которой так свыклись. Они яростно отвергли слияние, как отказываются скалы дать себя унести потоку лавы, как восстают капли дождя против идеи растворения в луже воды.
Им пришлось посвятить своим усилиям большую часть ночи. Сложность заключалась в том, что одиннадцать членов дэва должны были одновременно прийти в равной мере к принятию общности, чтобы обрести единую идентичность, единую волю. Если один наконец решался расстаться с цепями эгоцентризма, то другой вдруг тряс головой и вскрикивал, как будто сел на горячие угли, и пытался разорвать цепь, вырвать руку из руки соседа. Некоторым — например, Оники, — влиться в атом было легче, чем другим: она соглашалась отдаться дэва, как согласна была три года жить мыслями о своем принце. Она никогда не очерчивала границы своего «я»: ни во времена своей жизни тутталки, где телом и душой посвятила себя очистке гигантских органов, ни во времена изгнания на Пзалионе, где посвятила себя сыну и воспоминаниям о мужчине — своем избраннике.
Разразился не один припадок отчаяния, слез, гнева, бунта. Махди Шари требовал от них невозможного, требовал высшей жертвы — своей сущности, и они так негодовали, что раздражение было чуть ли не осязаемым. До них дошло, что принадлежность к индисскому дэва, к этому последнему полку человечества, это вовсе не почетное отличие, но ужасающая требовательность, высшее самопожертвование. Путь от материи к истоку, от формы к бесформенному, от конечного к бесконечности был путем мучительного раскрепощения от эго.
На рассвете к ним на помощь пришла усталость. Измученные, истощенные, отчаявшиеся, они капитулировали, отдались на волю вибрации антры. Внезапно наступила полнейшая тишина, и цветы на кусте ярко засияли. Их внезапно подхватило небесным вихрем, устремленным в бесконечность. И тут они заметили, что их упоение умножается в сотню, в тысячу раз, что в слепящем свете неповторимость их не покинула, но, проникшаяся богатством остальных, лишь укрепилась.
С тех пор почти все свое время они проводили, практикуясь в дэвических путешествиях. Они прерывались только на передышку или на ритуал ежедневной трапезы, которую они разделяли все вместе в доме Афикит и Йелль. В свои дома (они наскоро восстановили наименее развалившиеся дома в деревне) они удалялись исключительно чтобы лечь поспать, или — не все, конечно, — преобразить дэвическое единение в единение несколько более телесное.
Каждый раз по выходу из совместных трансфертов их поражал возврат к собственной индивидуальности. Они узнали, что и путь от бесконечного к конечному, от нематериального к материальному не лишен своей доли неприятностей: они внезапно чувствовали стесненность — словно попали в силки, словно их спеленал тугой кокон. Им, скованным и неуклюжим, требовалось немало времени, чтобы восстановить контроль над своими движениями, и их неловкая походка вызывала смех и шипение Тау Фраима. Было что-то ошеломляющее в контрасте между его маленьким тельцем и исходящей при любых обстоятельствах от мальчика энергией. Он последним укладывался спать, первым вставал, всегда был готов к новому путешествию или новому опыту, а его тягу к знаниям товарищи с трудом удовлетворяли вдесятером. В нечастое свободное время Тау Фраим играл со своими друзьями — змеями, которых, как он утверждал, насчитал с момента прибытия на Мать-Землю больше сотни разновидностей. Особое почтение он питал к Афикит — что-то близкое к тому, что мог бы испытывать к своей бабушке внук. Она была единственной из компании, чьи указания он выполнял без пререканий и жалоб, и даже Шари частенько приходилось обращаться к посредничеству «Найакит», чтобы добиться чего-нибудь от собственного сына.
— Когда мы отправимся в анналы? — спросила Йелль. — Жек так много мне рассказывал, что не терпится их увидеть.
— Когда нас будет двенадцать, — ответил Шари.
В тот день, лишь солнце достигло зенита, настала ночь среди бела дня. Вместе с темнотой Мать-Землю окутал ледяной холод.
— Блуф идет! — крикнула Йелль.
Она предупредила их накануне, и они держались наготове. Воители безмолвия образовали кольцо вокруг куста безумца, но оставили его разомкнутым, с разрывом между Афикит и Йеллью, чтобы включить в него гостя. Затем они вызвали антру и закрыли глаза.
Им не потребовалось вновь открывать их, чтобы понять, что Сеятель Пустоты на подходе. О его прибытии объявил холод — температура опустилась на несколько десятков градусов, а темнота сгустилась.
Афикит слегка приподняла веки и сквозь ажурную вязь ресниц разглядела Тиксу. Одетый в изодраную форму, он по очереди обвел каждого из одиннадцати человек напротив глазами. В их зеленом свечении не выражалось никаких эмоций, никаких помыслов.
«Глаза машины», — сказала она себе.
Она внезапно испугалась.
Индисский дэва внезапно распался. Их захлестнули мысли ненависти и ужаса, и кое-кто поспешил разорвать круг. Женщина, мужчина, сын, дочь, отец, мать, которых они брали за руки несколько часов назад, внезапно стали предметом страха и омерзения.
— Теперь вы сознаете мою мощь, — сказал Тиксу безличным металлическим голосом, хватая Афикит и Йелль за руку.
Женщина?… Девочка?
Глава 25
Отдайся Дэва.
