Ольга Ларионова - Леопард с вершины Килиманджаро (сборник)
— Я прошу извинить меня, если мой вопрос покажется неуместным или бестактным, но уверены ли вы, что этот штурман вернулся из рейса действительно БЛАГОПОЛУЧНО?
Вопрос неуместным не показался. Жужелица выдала ответ, не дожидаясь реплики своих хозяев, — вероятно, используя машинную память логического устройства, с которым она была соединена:
— Всякие происшествия для нашего космического флота — редкость исключительная. За всю многовековую историю космоплавания в Пространстве погибло четыре тысячи триста двадцать семь жителей планеты. В память каждого из них на траурном бортике, окаймляющем наш космопорт, зажжена вечная звезда.
Так вот что значил бархатный черный пояс, поддерживаемый световыми столбами!
— Последняя авария, — продолжал словоохотливый кибер, — произошла как раз над нашим летным полем. Но это было чрезвычайно давно. Год назад. Жучок помолчал, словно еще раз сверяясь с электронной памятью. — Да, год назад, в этот день и в этот час. Слишком давно.
Нолан невольно обернулся, словно отсюда, из темноты коридора, он мог разглядеть звездочку, зажегшуюся ровно год назад на траурном бортике космодрома. Он беззвучно шевельнул губами, совсем как пустошанин.
— Что? — быстро спросил Рычин.
— Нет, ничего. — Он посмотрел на толпу серебряноликих существ, которые несколько минут тому назад казались ему чем-то возвышеннее и прекраснее людей. — Могу ли я немного побыть с этим штурманом?
— О да, разумеется, воля высоких гостей… Нолан толкнул дверь плечом, и вошел в комнату. Человек, лежавший на янтарной сетке, не поднял головы. Нолан поймал себя на мысли, что с той минуты, как он услышал крик, он не думал о нем как об аборигене. Это был человек, и точно так же, как земные люди, он думал, что страдает неслышимо для других…
В узкой комнатке присесть было некуда, и пока дверь, закрывшаяся за командиром «Молинеля», медленно теряла свою прозрачность, было видно, что он все еще стоит у изголовья пустошанина, неловко и беспомощно опустив руки. В коридоре стало темно, если не считать слабого молочного мерцания, исходящего от лиц и обнаженных рук пустошан.
— Пойдем пирог доедать, что ли, — досадливо проговорил Рычин, стряхивая с ноги жужелицу и направляясь к выходу.
Сзади было тихо. Голос, изболевшийся и отчаявшийся, умолк. Не было слышно и Нолана. Хотя — разве его когда-нибудь было слышно?..
А пиршественный стол, ощетинившийся многоцветьем хрустальных искр, уже благоухал и томился под тяжестью восьмой перемены блюд. Всполошенный было сонм пустошан рассыпался по своим местам. Сел и Рычин. Шлем он стащил с головы еще там, у двери, но теперь он не положил его на стол, а зажал между животом и негнущейся, словно створка раковины, скатертью.
— Ни черта не вижу, — донесся из шлема ворчливый голос Гедике. — Кисель какой-то жемчужный… Или они поставили экран? Да обеспечишь ты мне обзор, наконец?
— Обойдешься, — сказал Рычин. — И задавай меньше вопросов — поговорим обо всем на корабле.
«Хорошо еще, что я ничего не сказал ему о „Бинтуронге“, — думал Рычин. — Малый сухогруз „Бинтуронг“, четыре пилота и пассажирка. Курт не удержался бы, обязательно что-нибудь ляпнул по общему фону связи. А так он ни о чем не догадывается…»
Из шлема донесся сухой щелчок.
— Ты отключился? — спросил Курт.
— Нет, это отсоединился Нолан. Он там с этим… Он тоже чуть было не сказал — «человеком».
Наступило долгое молчание.
— Послушай, Михаила, — снова не выдержал Курт. — Я вот все думаю: ну, с пустошан спрашивать нечего — они, видно, от природы такие…
Рычин быстро глянул перед собой — жужелица флегматично чистила лапки, не переводила.
— Но мы с тобой, — продолжал второй пилот, — как мы-то с тобой могли такое — столько дней не слышать собственного командира?..
СОЛНЦЕ ВХОДИТ В ЗНАК БЛИЗНЕЦОВ
Там звезды сияли,
И солнце слепило,
И облака отражались в воде...
Но где это было?
Не здесь это было...
А где?
Где эта точка пространства
И времени?..
Э. Межелайтис
Ивик любил свое место. Даже нет, не любил - он просто не представлял себя в классе за другой партой. Классы сменялись лабораториями, учебными кабинетами, а место оставалось прежним: крайняя колонна, ближайшая к двери парта. Отсюда, едва зазвучит последний звонок, в один прыжок можно очутиться в коридоре, и сюда легче всего проскользнуть, если учитель оказывается в классе на секунду раньше тебя.
Был ли Ивик лентяем, прогульщиком, .двоечником? Отнюдь нет. По большинству предметов он колебался между "четверкой" и "пятеркой", правда, скорее благодаря своей прекрасной памяти, чем усидчивости, а главное вопреки стойкому равнодушию ко всем точным наукам.
Большинство учителей по этим предметам - физик, химичка, чертежник махнули на него рукой, довольствуясь четким повторением заданного, но математик, старый романтик с неоригинальным прозвищем Катет, не оставлял надежды заменить это равнодушие если не страстью, то хотя бы любопытством.
Вот и сейчас Катет, чуть прихрамывая, кружил по классу, изредка и ненавязчиво поглядывая в сторону Ивика.
- Каждый из нас может легко представить, себе двумерное и трехмерное пространства, - рассказывал Катет. - Труднее представить пространства одномерное или четырехмерное, тут уже нужно немножечко фантазии. Но вы ведь у меня все фантазеры хотя бы немножечко, не так ли?
Улыбнулся весь класс - ну просто не мог не улыбнуться, когда Катет этого добивался. А с некоторых пор старый и опытный педагог прикладывал все усилия, чтобы всецело подчинить себе ребят. И подчинял - кроме одного. Того самого, ради которого старался. Этот и сейчас смотрел на него со странным выражением послушания и отрешенности, когда просишь повторить - повторяет дословно, как магнитофон, ну прямо на "пятерку". Но ведь не этого добивался учитель...
- Гораздо труднее представить себе многомерное пространство. На первых порах достаточно просто поверить в его реальное, осязаемое существование. А когда вы в это поверите, то сможете принять и такую гипотезу: мы живем в первом, втором и третьем измерениях, но ведь в этом же объеме пространства одновременно могут существовать и совокупности, скажем, седьмого, восьмого и девятого измерений, которые представляют собой целый мир, который мы просто не можем воспринимать, мы считаем его вакуумом. И таких неощутимых миров бесконечное множество, и мы даже не знаем, повторяют ли они наш, или чуточку отличаются, или ни в чем с нашим не схожи... Все это не более чем смелое предположение, ведь об этих сопространственных мирах мы не имеем никаких данных, ни точных, ни смутных. Но вот пофантазировать мы можем... Разумеется, уже на переменке.
Не прерывая рассказа, он дошел до середины прохода и, поворачиваясь, привычно глянул туда, где сидел всегда прилежный до уныния, равнодушный до отчаянья Ивик.
И не узнал мальчика.
Обычно слушавший с полуприкрытыми глазами, он вдруг преобразился так, словно зазвучала его любимая музыка. Класс тоже помалкивал - видно было, что усилие рассмотреть сопространственные миры прямо-таки витает в воздухе.
- А теперь у нас осталось несколько минут, чтобы повторить пройденное, - проговорил Катет, и глаза Ивика тотчас погасли и прикрылись пушистыми немальчишечьими ресницами.
"Ничего, ничего, - говорил себе старый учитель, - я тебя все-таки поймал, я тебя, несмышленыша, заарканил! Именно я, а не учительница рисования - единственная в школе, которой ты доверил свою жизненную программу. Видите ли, миллионы людей занимаются реальным миром, и только считанные единицы - вымышленным, несуществующим. Надо отдать тебе справедливость, было это несколько лет тому назад, и тогда ты эту... - как там вы ее звали? - а, Махровую Кисточку, прямо-таки подавил эрудицией: Грин, Врубель... И она отплатила тебе худшим, что может сделать учитель для ученика: провозгласила тебя вундеркиндом и пошла у тебя на поводу. И вот ты укрепился в своем еретическом желании допускать до сердца только то, что выдумано, нереально, мнимо. Или прошло так давно, что стало тенью. На все остальное у тебя глаза не глядят, и ты можешь прожить всю жизнь, сознательно отворачиваясь от тех немыслимых и сказочных тайн, которые гнездятся в самом обыденном и простом и готовы открыться тебе одному. Но теперь я это поломаю. Я построю для тебя мостик между сказкой и явью. Ты здорово рисуешь, но рисовать реальное научу тебя я. Рисовать жизнь, а не мерцающие сферы - не без притягательной загадочности, впрочем. Все эти годы меня тянуло угадать, что напоминают твои рисунки - туманные шары, зыбкие контуры... Стой, стой, да ведь я тоже это видел - да это же фосфены, псевдообразы, возникавшие в глубине зажмуренных век!.."
