Цитадель Гипонерос (ЛП) - Бордаж Пьер

По сторонам, насколько хватало взгляда Гэ, не виднелось ничего, кроме этой угрюмой, каменистой, унылой корки до самого однообразного горизонта. Может быть, она не в том месте приземлилась? Может быть, там, дальше, есть и жизнь, и красота? Она проголодалась, ей хотелось пить, она отдавала себе отчет, что оставаться тут, возле скафандра, — равносильно ожиданию смерти. В нескольких десятках метров над ней парили черные фигуры — они-то и издавали эти жуткие вопли. Она все еще не решалась углубиться в эту негостеприимную территорию, покинуть относительно безопасное убежище, предлагаемое скафандром; потом вспомнила о тысячах братьев и сестер, погибших в космосе, чтобы она могла исполнить свое назначение, и решила, что не имеет права поддаваться страху. Маа и крипта ей открыли, что она принадлежит к таинственному отряду избранных, которых провидел Эль Гуазер, и, даже если она не знала, что именно скрывается за упоминанием об «избранных», ей придется отправляться искать своих одиннадцать товарищей. В какую сторону направляться — у Гэ не было ни малейшего понятия. Она решила ориентироваться на отдаленное журчание, идти к источнику шума — шума, который напомнил ей урчание ракетного поезда.

Всего через несколько десятков шагов она поняла, что не учла гравитации. До сих пор, опираясь о скафандр, она не чувствовала действия земного притяжения по-настоящему, но теперь, начав двигаться, чувствовала себя так, словно попала на мощно намагниченную плоскость. Непривычное давление на шею и плечи обернулось тяжелым, сокрушительным бременем, и ноги — сводимые спазмами, пылающие и дрожащие — несли ее с трудом. Крикливые черные фигуры приближались, будто караулили, когда Гэ свалится, чтобы обрушиться на нее и рвать своими когтями, своими клювами.

Ее сосед по каюте, Джадл, не только порывался посвятить Гэ в забавы пересчета времени С.С.В. в единицы Д.С.В., он еще и рассказывал ей о животных, существах низшего царства, некоторые из которых были друзьями человека, а другие — врагами, хищниками. Подняв голову и оглядев тех, что парили над ней, она не нашла в них ничего дружелюбного. Их тела покрывала какая-то шелковистая, гибкая чешуя, и чтобы держаться в воздухе, они пользовались руками (то есть на самом деле не руками, но другого слова Гэ не приходило в голову). По злобному блеску в их круглых черных глазках было понятно, что они воспользуются малейшим ее промахом, чтобы наброситься на нее. Такая пугающая перспектива заставила ее встрепенуться, подстегнула тащиться вперед — несмотря на неимоверную усталость, несмотря на тоненький внутренний голос, который подбивал ее остановиться, лечь, расслабить усталые члены, погрузиться в целебное забвение сна.

Но восстановиться в благодатном море ментальных вибраций своих сестер и братьев-изгнанников Гэ больше не могла. С тех пор, как ступила на поверхность Земли, она не уловила ничьего присутствия, ни единой ментальной вибрации — как если бы таинственное зло, от которого страдала планета, истребило людей, как если бы отвратительные существа над головой были теперь единственными обитателями этих мест. В ее мысли закралось гадкое сомнение: а не было ли видение Эль Гуазера сумасбродной грезой человека в приступе бреда, лихорадки или паранойи? Или вдруг он ошибся в своих расчетах? Преобразования шкал времени так запутывало головы, что предположительные сто веков могли превратиться в тысячу веков, в вечность… Она прибыла слишком поздно, чтобы удержать человечество от сползания в небытие. Внутри нее зазвучали слова Маа, и ранили ее своей невольной иронией: «Ты — дар Эль Гуазера человечеству, Гэ…» Человечество так и не получило его дара просто потому, что больше не существовало. Гэ была бессмысленным подарком, избранной-посмешищем, ради которой пассажиры каравана кораблей поубивали друг друга. Из-за нее, из-за Маа и ясновидящих, из-за ошибочных (скорее всего) верований изгнанники обратились в космический прах вместо того, чтобы приземлиться, чтобы вернуть себе планету своих предков, чтобы засеять лоно Земли, чтобы отстроить новый мир.

Она машинально остановилась, опустилась, того не сознавая, на колени, растянулась на земле во весь рост, отдалась переполняющим ее отчаянию и досаде. Гэ слышала, как хрипло орут летающие звери, но не обращала на них внимания. Всю ее без остатка затопила горечь неудачи, и единственно мыслимым, желанным исходом ей казалась смерть. Трудно сказать, сколько времени пролежала она там распростертой — измученная, оцепеневшая от усталости, — наслаждаясь расслаблением тела. Сквозь неплотно закрытые веки она мельком увидела летающих существ, которые уселись в нескольких метрах от нее — неподвижные, наблюдающие. Ветерок под платьем добирался до кожи, высушивал пот. Ей показалось, что сквозь прорези в сером горизонте просачиваются лучи света.

Они пробудили в ней память о непередаваемо сияющих нитях ее крипто-видения, о сосуде света, опоясанном колоннами и оцепленном устрашающей пустотой, об ощущениях, эмоциях, вибрациях ее одиннадцати товарищей-избранников. Она подняла голову, открыла глаза и увидела бледно-розовую голову, окруженную бело-черным воротничком: животное подошло к ней на метр и вытянуло в ее сторону шею.

Фрасисту Богху потребовалось больше времени, чем другим, чтобы овладеть психокинетическим путешествием, потому что крейцианские догмы до такой степени выкристаллизовались в его подсознании, что не пускали его отдаться вибрации антры. По окончании инициации Йелли хватило считанных минут, чтобы перенестись на другой континент и вернуться с неведомым цветочком в руке, пары часов достало У Паньли, чтобы телепортироваться из деревни к вулкану Исход, Сан-Франциско и Феникс понадобился день, чтобы преодолеть эфирными коридорами дистанцию в триста метров. Фрасист Богх, напротив, понуждал себя от рассвета до заката, но ему не удалось представить эти проклятые устья света, о которых все ему говорили, или хотя бы спуститься в глубины внутреннего безмолвия, которое У Паньли сравнивал с озером Кхи.

На рассвете вооружившийся топором Жек расчистил проход через плотные заросли ежевики, окружавшие куст безумца. Именно там, перед вечно сияющими цветами, Афикит, одетая в белое платье, передала антру одному за другим своей дочери, рыцарю, бывшему муффию и двум жерзалемянам. Занимался день — лучезарный, светлый, — и птицы своими трелями приветствовали пришествие огненной звезды. Эта атмосфера, одновременно сосредоточенная и радостная, напомнила Афикит счастливые времена, когда деревня паломников кипела жизнью, когда юный Шари, сидящий перед этим кустом, искал пути к ковчегу света, часами говорил о цепочке вибраций, о сияющем истоке, о божественности человека. Что сталось с ними, с паломниками, которые восхищенно и недоверчиво его слушали? Что сталось с Миклом Манурой, этим десятилетним мальчиком, по ошибке переброшенным на Мать-Землю сотрудником ГТК? Что сталось с ними, с теми благословенными временами, когда Тиксу рублеными и неуклюжими фразами повествовал о случае, давшем ему прозвище «Шри Лумпа»?

Новые шаньяны(посвященные) не теряли времени зря. Едва приняв антру, все они уединились и немедленно принялись осваиваться с новыми возможностями, подаренными звуком жизни. Блестящий успех Йелли нисколько не удивлял, ведь она была дочерью Шри Лумпы, человека, который заново открыл этот способ путешествия (в краткой вступительной речи, которую Афикит произнесла перед будущими посвященными, она сильно упирала на заслуги Тиксу). В быстром успехе У Паньли тоже не было ничего поразительного, учитывая его владение энергией Кхи. Прогресс Сан-Франциско и Феникс следовало бы охарактеризовать как нормальный, и, что примечательно, эти двое совершили свой первый эфирный прыжок одновременно, хотя и разделились, чтобы практиковаться по отдельности, каждый в своем темпе.

К тому моменту, как стемнело, Фрасист Богх совсем расстроился. К концу своего первого шаньянского дня ему только и удалось, что заработать болезненную мигрень, и счастливый вид заглядывающих повидаться с ним товарищей, даже если они старались не выставлять радость напоказ, жестоко напоминал о его собственной неудаче. Ему уже не доставляли наслаждения солнце и ветерок, ласкающие его кожу и волосы. А ведь накануне, сняв комбинезон наемника и облеган, он испытал неописуемое облегчение — ему показалось, что он вздохнул впервые с детства на Дуптинате. С мгновение он постоял обнаженным, подставляя себя покалывающей ночной свежести, прежде чем с наслаждением ускользнуть в кровать, которую приготовил для него Жек. Проснувшись, Фрасист обнаружил на невысоком столике аккуратно сложенные шерстяные штаны и тунику. Он с большим удовольствием натянул эту простую деревенскую одежду, которая на Сиракузе едва ли могла считаться достойной даже человекозверей с Жетаблана. Вид перстня муффиев, отныне неразлучного с безымянным пальцем Йелли, не вызывал в нем сожалений. Джулианский кориндон, столь желанный символ власти Церкви Крейца, не мог попасть в лучшие руки. Недолгое пребывание на троне верховного понтифика теперь казалось Фрасисту кошмаром — вроде жуткого спуска в крейцианский ад.