Цитадель Гипонерос (ЛП) - Бордаж Пьер

— Что, крепко его прихватили? И за что, за мошонку?

На губах брата Жавео расцвела ядовитая улыбка. Как и все викарии, он не терпел намеков на свою ущербность.

— Уже дважды за вторую ночь приходится с вами прощаться, Фрасист Богх! — злобно бросил он.

Его указательный палец напрягся на спусковом крючке оружия. Муффий недооценил викариев, и немного поздновато сообразил, что это была ошибка. Ловушка захлопывалась. Словно невидимая рука стиснула внутренности Барофиля. Он напряг мышцы таза, чтобы не расстаться с содержимым мочевого пузыря.

Тьму вспорола ослепительная вспышка. Глаза Жавео Мутева запредельно распахнулись, а темное лицо превратилось в маску ужаса и неверия. Он покачался, прежде чем запрокинуться назад и тяжело рухнуть на сырую землю коридора. По застойному воздуху подвала пошел запах обугленной плоти.

Перескочив через неподвижное тело, в подвал влетел вооруженный человек. Из длинного ствола волнобоя в его руке курился черный дымок.

— Хвала Крейцу! — воскликнул он. — Я вовремя!

Муффию потребовалось несколько секунд, чтобы признать новоприбывшего — главного садовника епископского дворца, уроженца сиракузского спутника Осгор, работавшего на Церковь добрых сорок стандартных лет. Грубые черты, румяное лицо без пудры, внушительное телосложение и мощные руки садовника плохо вязались с роскошными шелковыми туфлями, розовато-лиловым облеганом и накидкой из живой ткани.

— Кабы я нарушил свое обещание, Барофиль Двадцать Четвертый из ада бы вернулся и меня расчехвостил! — зарокотал он. — Я вот уже три года как еженощно дежурю в библиотеке, чтоб вас прикрывать, и надо же было именно сегодня мне прикорнуть! Хорошо хоть, волновой детектор меня разбудил! Я Мальтус Хактар, с Осгора.

— Разбудил волновой детектор? — пробормотал муффий, не в силах собраться с мыслями.

Шеф-садовник вытащил из кармана накидки маленькое устройство, на котором слабо помаргивали крошечные никтроновые лампочки.

— Маленькое сокровище, подарок Двадцать Четвертого! Запрограммирован пропускать без внимания только двух человек, то есть вас и меня, Ваше Святейшество, в радиусе пяти километров. Он сработал, как только обнаружил появление этого безъяицего, и привел меня сюда. Он так разжужжался, что у него практически сели батареи…

— Ну, сын мой, без твоего вмешательства… — дрожащим голосом начал муффий.

— Надо передавить всех этих кастратов как скорпионов! — перебил его Мальтус Хактар.

Он сердито ткнул пальцем в сторону трупа Жавео Мутева, между плеч которого волна высокой плотности выбила воронку пятнадцати с лишним сантиметров в диаметре.

— С той разницей, простите уж за прямоту, что у этих проклятых викариев жала-то больше и нет…

Глава 3

Окована стужей подружка, взгляну — и меня леденит,

Опоен я смехом подружки, звенит он в ушах и звенит.

Сияют глаза у подружки, да веками скрыты они,

Мерцают на челке подружки таинственных солнц огни.

Лежит недвижима подружка, как будто нежива она,

Глядит на меня оттуда подружка, где страшная белизна.

Ее побледневшие губы не вымолвят слова, о нет,

Но через пространство и время я слышу подружки привет.

…

С лазурного неба вовсю сияло солнце, только на сердце у Жека Ат-Скина, сидящего на берегу ручья, в котором они купались с Йеллью, было пасмурно.

У мальчика начинал пробиваться пушок на щеках, на ногах и внизу живота, у него ломался голос, но время шло, а им все сильнее завладевали мысли об Йелли. В посвисте ветра ему слышался ее ироничный смех, в листве ему виделось золотое пламя ее волос, он купался в серо-голубых озерах ее глаз, он различал ее силуэт в мареве жары, он касался ее золотистой теплой кожи, а не залитых солнцем скал. Пейзажи, цвета, запахи Матери-Земли были пронизаны Йеллью; любой уголок мира, в котором она жила, умудрялся навевать память о ней. Конечно, девочкой она была необычной: не лезла за словом в карман, а слова, что слетали с ее губ, остро ранили словно стрелы, но чем дольше он пытался выискивать в ней недостатки, тем больше обнаруживалось достоинств. Махди Шари сказал, что в Венисии ее маленькое замороженное тельце выставляли вместе с телами Найи Фикит, Сан-Франциско и Феникс на публичное обозрение во дворце, и что потом всех четверых передали муффию церкви Крейца и разместили в потаенной комнате епископского дворца.

У встревожившегося маленького анжорца словно встал ком в горле.

— Что он хочет сделать? — потребовал он. — Сжечь их?

— Не думаю, — отвечал Шари. — Сенешаль Гаркот отказался передавать муффию их криокоды, а пока их не оживят, церковь Крейца не может затеять над ними суд.

— Почему? Легче же приговаривать людей, когда они не могут защищаться. Крейциане не стеснялись, когда затопили газом Террариум с карантинцами.

— Церковь любит устраивать показательные представления и театральные мучения, а из смерти замороженного еретика не вышло бы ни того, ни другого.

— Почему бы нам не пойти и не вызволить их? — спросил Жек после паузы.

— По трем причинам, — отвечал махди Шари. — Во-первых потому, что у нас будет очень мало времени и потребуется немалое умение для координации наших действий. Но тебе все еще нужно тренироваться, чтобы владеть как психокинетическими путешествиями, так и своими эмоциями. Во-вторых, нам следует избежать мышеловки, специально устроенной для нас сенешалем Гаркотом. В-третьих, местоположение четырех криокодов, хранящихся раздельно, меняется ежедневно. Мы отправимся, когда я буду уверен в своей информации… и в тебе!

Жеку показалось, будто позади что-то зашумело. Он не любил оставаться на этой обезлюдевшей планете один-одинешенек. Ему все чудилось, что вот-вот сразу отовсюду появятся типы в белых масках и схватят его, как схватили Йелль, Найю Фикит, князя Сан-Франциско и Феникс. Он обернулся, но не увидел ничего, кроме ближайших предгорий Гимлаев. Мягкий ветерок шевелил шелестящую листву, а подремывающие птицы ленились даже щебетать. Вдали надменно высились неусыпные вершины, покрытые вечным снегом.

Махди Шари еще на рассвете отправился проведать Оники и Тау Фраима на далекую планету Эфрен. Он признался Жеку, что не показывается перед изгнанницей-тутталкой и ее сыном, живущими на острове Пзалион под постоянным наблюдением скаитов-чтецов и наемников из Притива; он оставался неосязаемым, скрываясь в тонких слоях эфира, запретив себе выходить на контакт, который выдал бы его присутствие и навлек опасность на всех троих. Возвращаясь из своих отлучек, он приходил в себя по нескольку дней.

Жек никогда бы не поверил, что махди Шари, полубог в лохмотьях, спустившийся с небес по лучу света, может поддаться печали, страдать. Точно так же маленький анжорец изумился три года назад, когда Найя Фикит заплакала при упоминании Шри Лумпы. Он-то считал, что подобные чувства приходят исключительно к простым смертным вроде него, и понял, что легендарным существам, последней надежде человечества, тоже не чужды страдания души и тела. Это открытие одновременно и встревожило его, и успокоило. Встревожило потому, что их чувствительность, их уязвимость казались несовместимыми с силой духа, которой требовала их миссия; успокоило потому, что они притом оставались людьми и, значит, лучше могли понять человечество и выступить от его имени.

Жек иногда думал о па и ма Ат-Скин, двух самых обыкновенных людях, припомнить черты которых становилось все трудней и трудней. В минуты уныния могучие ветры ностальгии переносили его через бескрайние просторы космоса и возвращали на грустный, холодный Ут-Ген. Тогда его родной мир представал наряженным в яркие цвета, тепло и веселье, и виделся вдруг самой красивой планетой в изведанной вселенной. Потом он говорил себе, что, если бы остался в Анжоре, то не увидел бы Йелли, и Ут-Ген открывался ему в своем истинном облике, в своей стылой, серой мишуре. Хотя махди Шари еще не позволял мальчику самостоятельно бродить по эфирным коридорам, он чувствовал, что обладает достаточной сноровкой в психокинетических странствиях, чтобы рискнуть отправиться в безбрежный космос. Жек умирал от желания нанести малюсенький визит к па и ма Ат-Скин — хотя бы для того, чтобы дать им знать, что их единственный сын выжил после того, как Северный Террариум Анжора был отравлен газом, что он стал воином безмолвия, одним из тех героических созданий, которые перемещались из одной точки вселенной в другую исключительно с помощью силы мысли. Он, конечно, понимал (хотя признаваться себе в этом не хотел), что им скорее двигали не остатки сыновней привязанности, а гордыня. Он хотел им доказать, что они ошибались, а он поступил правильно, когда оставил семейное гнездо и последовал совету старого карантинца Артака. Ма отставит свою уборку, чтобы с восхищением взглянуть на него, а па гордо напыжится — как пыжился, демонстрируя гостям узенькую полоску земли, которую именовал «садом», и — кто знает? — быть может, они отрекутся от крейцианского чудовища, пожирающего их сердца и души.