Самуэль Дилэни - Падение башен. Нова

— Тогда вы не знаете ее окрестностей. Конечно, если вы были там только один вечер, — хриплый шепот Мышонка поднимался и опадал. — Вы идете вверх по каменным ступеням, пока открыты все ночные клубы, и там нет ничего, кроме грязи и гравия, но вы все идете, а стены развалин покрыты оспой. Потом вы попадаете в место, называемой Анафиотика. Это означает «Маленький Анафи», понимаете? Анафи был островом, который почти исчез после землетрясения много лет тому назад. Там есть маленькие домики, построенные прямо на склоне горы, и улицы восемнадцати дюймов шириной со ступеньками, по которой карабкаешься словно по приставной лестнице. Я знаю парня, у которого там был дом… А когда я кончал работу, я брал какую-нибудь девушку. И вина. Даже когда я был ребенком, я уже мог проводить время с девушками… — Мышонок покусал пальцы. — Вы поднимаетесь на крышу его дома по ржавой винтовой лестнице, начинающейся у входной двери, распугивая котов. А после мы играли и пили вино и смотрели вниз, на город, раскинувшийся под горой подобно сотканному из огней ковру, и вверх на вершину горы с маленьким монастырем, похожим на обломок кости. Однажды мы играли слишком громко и старая женщина из домика сверху громко запустила в нас кувшином. Но мы только смеялись над ней и кричали еще громче и заставляли ее встать и спуститься вниз за стаканом вина. А небо уже становилось серым над горами, над монастырем. Мне нравилось, это, капитан. И то, что сейчас мне нравится тоже. Я играю гораздо лучше, чем умел тогда. Это от того, что я играю много. Я хочу играть то, что вижу вокруг себя. И я вижу вокруг себя много того, что вы не замечаете. И это я тоже должен сыграть. Просто это не чувствуете вы, это не трогает вас, я не хочу сказать, что вы это не видите, не слышите. Я иду туда — в одном мире, и сюда — в другом, и мне нравится то, что я вижу в обоих. Вы знаете, как лежит ваша ладонь в ладони человека, который вам всех ближе? Изгибы ладоней — это спирали галактики, задержавшиеся одна в другой. Вы знаете форму своей ладони, когда другая ладонь покидает ее и вы пытаетесь вспомнить ощущение, которое было? Другого такого изгиба не было и нет. Я хочу сыграть ладонь в ладони. Катин говорит, что я боюсь. Всего, что вокруг меня. Потому, что все, что я вижу, я заталкиваю в свои зрачки, вонзаю в это мои пальцы и язык. Я люблю сегодня, это значит, что я должен жить в страхе. Потому что сегодня — страшно. Но, в конце концов, я не боюсь искать в страхе, жить в страхе. Катин, он все смешал с прошлым. Конечно, прошлое — это то, что делает сегодня, как сегодня делает завтра, капитан, мимо нас несется грохочущая река. Но мы можем спуститься к ней, чтобы напиться, только в одном месте, и это место называется «сейчас». Я играю на сиринксе, понимаете, и это — словно приглашение каждому спуститься и напиться. Когда я играю, я хочу, чтобы мне аплодировали. Потому что, когда я играю, я стою наверху, понимаете, держа натянутый страховочный трос, к которому они привязаны, балансируя на той сверкающей грани сумасшествия, где мой разум еще способен работать. Я танцую в огне. Когда я играю, я веду других танцоров туда, куда вы, и вы, — Мышонок тыкал пальцем в прохожих, — и он, и она не могут попасть без моей помощи. Капитан, три года тому назад в Афинах, когда мне было пятнадцать лет, я запомнил одно утро на крыше. Я стоял, прислонившись к решетке, по которой вился виноград, с блестящими листьями на щеке, и огни города гасли перед приближающимся рассветом, и танцы затихли, и две девушки спали, завернувшись в красное одеяло, около железного столика. И я вдруг спросил себя: что я здесь делаю? И спросил опять: что я здесь делаю? Это было словно навязчивая мелодия, приходящая снова и снова. Я испугался, капитан. Я был возбужден и счастлив, и до смерти напуган, и готов поручиться, я широко ухмылялся, совсем как сейчас. Вот так все и началось, капитан. Не было никакого голоса, пропевшего или прокричавшего это. Но я играю на своей арфе. А что я делаю сейчас, капитан? Поднимаюсь по другой улице по каменным ступеням во многих мирах оттуда, восход тогда — ночь сейчас, счастливый и напуганный, как дьявол. Что я здесь делаю? Да. Что я делаю?

— Ты ударился в самокритику, Мышонок, — Лок обошел столб, стоящий на верху лестницы. — Давай вернемся в Таафит.

— О, конечно, капитан, — Мышонок неожиданно заглянул в искалеченное лицо. Капитан посмотрел на него. В глубине ломаных линий Мышонок увидел улыбку и сострадание. Он засмеялся. — Хотел бы я сейчас иметь с собой сиринкс. Я бы сыграл ваши глаза отдельно от головы. Я бы вывернул нос через обе ноздри и вы бы стали в два раза уродливее, чем сейчас, капитан. — Потом он посмотрел на улицу. Внезапно мокрый тротуар, люди, огни, отражавшиеся калейдоскопом, завертелись пред наполнившимися слезами глазами. — Хотел бы я иметь сейчас сиринкс, — снова прошептал Мышонок, — иметь с собой… сейчас…

Они направились к остановке монорельса.

— Процессы питания, сна, передвижения: как я могу объяснить их современную концепцию кому-нибудь, скажем, из двадцать третьего века?

Катин сидел в стороне от остальных членов экипажа, глядя на танцующих, на себя меж ними, смеющихся у кромки Золота. И сейчас, и там он склонялся над диктофоном.

— Способы, которыми мы осуществляем эти процессы, абсолютно выше понимания человека, родившегося семьсот лет назад, даже если бы он смог понять, что такое внутривенное питание и концентрированная пища. Даже если он окажется поблизости от информатора, чтобы понять, как люди в этом обществе (за исключением очень богатых или очень, очень бедных) принимают пищу. Половина процессов окажется полностью непонятной, другая половина — неприятной. Единственно процесс питья оказался прежним. За тот же период, когда имели место эти изменения — благословение Аштону Кларку — более или менее отмер роман, не удивляйтесь, если здесь существует связь. Раз уж я выбрал эту архаическую форму искусства, должен ли я рассчитывать на людей, которые прочтут мой роман завтра, или же адресовать его во вчера? Прошлое или будущее? Если я выпущу эти элементы из моего повествования, это может придать труду инертность.

Сенсо-рекордер уже ставили и на воспроизведение, и на повторное воспроизведение, поэтому комната была забита танцующими и их призраками. Айдас извлекал бесчисленные звуки и образы из сиринкса Мышонка. Разговоры, настоящие и записанные, заполняли комнату.

— Несмотря на всех тех, кто сейчас танцует около меня, я создаю свое искусство для мифологического разговора с одним единственным человеком. При каких иных обстоятельствах я могу рассчитывать на понимание?

Тай шагнула от Себастьяна.

— Катин, над дверью сигнал горит.

Катин щелкнул диктофоном.

— Мышонок и капитан должны вернуться. Не беспокойся, Тай. Я их встречу, — Катин вышел из комнаты и заспешил через холл к двери.

— Эй, капитан, — Катин широко распахнул дверь, — гости собираются… — он уронил руку с кнопки. Сердце стукнуло дважды где-то в горле и похоже, что остановилось. Он отступил от двери.

— Я полагаю, вы узнали меня и мою сестру? Тогда нет нужды представляться. Можно нам войти?

Катин тщетно пытался открыт рот, чтобы что-нибудь произнести.

— Мы знаем, что его нет. Мы подождем.

Железные ворота со стеклянными узорами закрывала лента пара. Лок взглянул на заросли, силуэтом выделявшиеся на янтаре Таафита.

— Надеюсь, что веселье еще идет, — сказал Мышонок. — Проделать такой путь и застать их дремлющими по углам!

— Блаженство встряхнет их, — начав подниматься в гору, Лок вытянул руки из карманов. Легкий ветер развевал полы его куртки, холодил кожу между пальцами. Он положил ладонь на диск дверной пластины. Дверь распахнулась. Лок шагнул внутрь. — Ни звука, словно они ушли.

Мышонок усмехнулся и с разбегу ворвался в комнату.

Вечеринка была прокручена на рекордере, потом еще и еще. Многочисленные мелодии колыхали дюжину Тай в разных ритмах. Близнецы были растащены в стороны, Себастьян, Себастьян и Себастьян, на разных стадиях опьянения, глотали красную, голубую и зеленую жидкости.

Лок остановился позади Мышонка.

— Линчес, Айдас! Мы достали вашего… Я не могу понять, кто тут кто. Минуточку! — он нащупал на стене выключатель сенсо-рекордера…

С края песчаного бассейна на него глядели близнецы: белые руки висели по бокам, темные были сомкнуты вместе.

Тай сидела у ног Себастьяна, обхватив руками колени: серые глаза поблескивали сквозь полуприкрытые веки.

На длинной шее Катина подергивался кадык.

И Принс с Руби оторвались от созерцания Золота, повернулись к нему.

— Мы, чувствуется, испортили собравшимся веселье. Руби полагала, что они будут развлекаться и позабудут про нас, но… — он пожал плечами. — Я рад, что мы встретились здесь. Иоги так не хотел мне говорить, где ты находишься! Он тебе хороший друг. Но не такой друг, какой я — враг. — Под расстегнутой черной виниловой курткой виднелось что-то элегантно-белое. Плотно сжав губы, он подчеркивал контраст черного и белого. Черные брюки, черные ботинки. Вокруг левой руки, там, где кончалась перчатка — белый мех.