Тед Косматка - В свободном падении

В свободном падении

Диск продырявил пелену звёздного сияния, его гладкая графеновая кожа ничего не отражала, но лишь затмевала звёзды, пока оно проносилось сквозь вакуум. Чёрное-на-чёрном, абсолютное отсутствие цвета. То, что было кораблём и в то же время не было им.

У диска не было системы разгона. Не было у него и навигационной аппаратуры.

Внутри него пробудились двое мужчин. Сперва один. За ним другой.

В действительности диск был скорей чёрным метательным снарядом с рудиментарной системой жизнеобеспечения, запущенным с удалённой орбиты вокруг другого сгустка тьмы, более странной природы.

Этот второй сгусток был несоизмеримо больше и весил как несколько сотен тысяч Солнц. Он не затмевал звёзды в своей окрестности, но линзировал их сияние, превращая его в яркое гало, скручивая свет в окружность, сминая и деформируя саму ткань пространства-времени. С точки зрения наблюдателя на обращавшемся вокруг него диске, светила в звёздном поле описывали аномальные замкнутые кривые.

Эта область пространства обладала множеством имён. Астрономы, которым принадлежала честь её открытия, много веков назад нарекли её Бхат-16. Позже физики прозвали её Затоном. И наконец, тем, кто прибыл сюда, тем, кому она снилась по ночам, она была известна просто как Пасть.

То была чёрная дыра, подобных которой никто не видывал прежде[1].

На третий день пребывания диска на орбите он уже пролетел в общей сложности триста восемьдесят миллионов миль, составлявших малую долю полной длины его траектории. Когда же подошёл к концу семьдесят второй час на орбите, с корабля в сердце гравитационного колодца опустили маленькое, всего сотню килограммов весом, свинцовое грузило, привязанное к кораблю нитью столь тонкой, что даже математики соглашались приравнять её к идеальной линии.

Нить эта вытягивалась и вытягивалась, как тысячекилометровое неразрушимое четырёхвалентное волоконце, пока наконец не коснулась глади мрака. И в той точке, куда она была прикреплена, ощутили слабый музыкальный резонанс, разнёсшийся по всей углеродной шкуре корабля. Немыслимая гравитация и такой крохотный сдвиг.

На четвёртый день корабль изменил курс сперва чуть заметно, однако неуклонно.

Он начал падать.

Старик заботливо вытер кровь с лица молодого человека.

— Улии уль квисалль, — произнёс юноша. Не прикасайся ко мне.[2]

Старик кивнул.

— Ты говоришь на туси, — сказал он. — Я тоже.

Юноша подался ближе, и брызги его крови попали на старика.

— Слышать его из твоих уст неслыханная мерзость.

Глаза старика сузились в щёлочки. Он вытер кровь со своей щеки.

— Мерзость, — повторил он. — Вероятно, ты прав.

Он вытянул вперёд руку так, чтобы молодой человек мог видеть его движения. В ней был скальпель.

— Знаешь ли ты, почему я здесь? — поинтересовался он. Свет блеснул на кромке лезвия.

На сей раз уже старик подался как мог ближе.

— Я здесь, чтобы как следует изрезать тебя.

Старик коснулся лезвием щеки молодого человека, под самым его левым глазом. Сталь оставила след на бледной коже.

Лицо юноши ничего не выражало, он смотрел прямо перед собой. Его глаза были как синие камни.

Старик подумал немного.

— Но, — продолжил он, — я теперь вижу, что это было бы для тебя благодеянием.

Он отнял руку со скальпелем и провел большим пальцем вдоль челюсти молодого человека, по сетке зарубцевавшихся шрамов.

— Ты вряд ли почувствуешь что-нибудь.

Молодой человек сидел в своём кресле совершенно неподвижно. Руки его были привязаны к подлокотникам тонкими ремешками. Он выглядел как мальчишка. Волосы только начинали пробиваться на его щеках.

Старик подумал, что когда-то этот человек должен был быть очень красив. И это объясняло происхождение шрамов. В психопрофиле юноши, вероятно, значится тщеславие. А может быть, профили ничего не значат. Быть может, они теперь всех их так уродуют.

Старик протёр глаза, чувствуя, как гнев покидает его. Он вернул скальпель на место среди прочих сверкающих инструментов.

— Поспи, сказал он юноше. — Тебе это нужно.

И Вселенная свелась к тиканью часов.

— Куда мы направляемся? — спросил юноша, когда прошло ещё несколько часов.

Спал он или нет, старик не заметил. По крайней мере, он хранил молчание.

Старик встал из-за панели управления, коленные суставы противно хрустнули. Но ускорение всё же прибавило веса его ступням, так что даже простая ходьба была приятна. Он протянул юноше питьё.

— Пей, — приказал он, отвернув колпачок.

Юноша посмотрел на него с подозрением, но сделал долгий глоток.

— Куда мы направляемся? — повторил он.

Старик не обратил на него внимания.

— Они уже пытались меня допрашивать, — сообщил юноша. — Я не сказал ничего.

— Я знаю. Если бы ты сказал им то, чего они от тебя добивались, тебя бы здесь не было.

— И теперь они посылают меня ещё куда-то? Чтобы попытаться снова?

— Да, ещё куда-то. Но не затем, чтобы попытаться снова.

Молодой человек долго молчал. Потом он сказал:

— И для этого им нужен ты.

Старик усмехнулся.

— А ты сообразительный пацан.

В глазах юноши полыхнули ярость и неизмеримая боль. На предшествовавших допросах с ним не церемонились. Он рванул ремни, пытаясь высвободить руки.

— Скажи мне, куда ты меня везёшь! — потребовал он.

Старик посмотрел на него сверху вниз.

— Ты напуган, — констатировал он. — Я знаю, о чём ты думаешь. Ты хочешь вырваться из пут. Ты думаешь: вот если бы я только высвободился… а-ах, чего бы ты только со мной ни сотворил. — Старик покосился на лоток, полный сверкающих стальных инструментов. — Тебе бы хотелось воткнуть в меня это лезвие. Тебе бы хотелось сейчас занять моё место, хотелось бы, чтоб я сидел перед тобой.

Старик опять наклонился близко к юноше и прошептал ему в ухо:

— Но ты ничего не понял. Это я тебе завидую.

Падая, корабль издавал рокочущий гул.

Заряженные ионы бомбардировали углеродное покрытие.

— Почему ты не скажешь мне, куда мы направляемся?

Юноша повторял вопрос каждые несколько минут. В конце концов старик подошёл к панели и нажал какую-то кнопку. Стена превратилась в огромный дисплей, отобразивший космос и Пасть, что неясно вырисовывалась прямо по курсу.

— Туда, — сказал старик. — Мы летим туда.

Чёрная дыра занимала уже половину экрана.

Бездна. Если вообще что-то такое существовало, то оно было там.

Юноша ухмыльнулся.

— И ты думаешь грозить мне смертью? Я не боюсь смерти.

— Я знаю, ответил старик.

— Смерть — моё воздаяние. На том свете я воссоединюсь с моим отцом. Я спляшу на костях моих врагов. Я воссяду на почётном месте среди других воинов Господа. Смерть обещает мне рай.

— И ты в самом деле в это веришь, так ведь?

— Да.

— Вот поэтому я тебе и завидую.

Молодой человек был маньяком-убийцей. Или борцом за свободу. Или просто неудачником.

Старик смотрел на шрамы молодого человека, отмечая те из них, что были прихотливо, даже художественно, прорезаны во время предыдущих бесед. Да, он неудачник. Пожалуй, это определение самое точное.

Жизнь в открытом космосе хрупка, а люди остаются такими же, как и всегда.

Но бомбы работают иначе.

В космосе бомбы куда эффективней. Если сделать всё правильно, простенькая бомба весом не более трёх фунтов разрушит целую колонию. Выдавит её в стерильный вакуум, в бесконечную ночь.

Погибли десять тысяч человек. Одним декомпрессионным ударом было уничтожено население целого хабитата.

Он видел такую картину однажды, много лет назад, когда война только началась. Видел, как плавали вокруг разрушенного хабитата замороженные тела, видел нескольких выживших, которым повезло втиснуться в скафандры. Несколько всё же выжили. Им повезло, как и ему.

И всё это натворила трёхфунтовая бомбочка.

Теперь умножьте эти потери на сотни колоний и дюжину лет. Три мира с сорванной воздушной оболочкой. Война за территорию, война культур и религий. Война за то, что у людей всегда становилось причиной войн.

Люди ведут себя так же, как и всегда. Но в космосе урожай террористических актов куда богаче.

Тысячу лет назад государства часто становились банкротами, наращивая расходы на армию. За жизнь солдата следовало отдать жизнь другого солдата. Потом появился порох, технология, возросла плотность населения — и всё это постепенно удешевило смерть так же, как снизило стоимость труда и исходного сырья, пока трёх фунтов простейшей химической смеси не оказалось достаточно, чтобы разом выкосить несколько общественных слоёв. Но убийства и дальше облегчались, пока в конце концов статистика не обозначила асимптоту падающей цены уничтожения.