Галина Манукян - Ученица чародея
Он устремил взгляд к небесам:
– …уже завтра. Фюйть, и адью. Ну, перед этим покручусь немного… на чертовом колесе… Ты лучше не смотри, ладно?
– Этьен…
– Эй, Марешаль, – окликнул он великана.
Тот подошел, и Этьен кивнул ему:
– Огюстен, дружище, береги ее. Я видел твое облако, светлое, как зелень у молодого дуба весной. А потому уверен, ты добрый и порядочный. Могу тебе ее доверить. Она маленькая. Защищай ее, Марешаль, слышишь? Поклянись.
– Обещаю, Этьен, – Огюстен крепко пожал протянутую ему руку. – Мы могли бы стать хорошими друзьями.
Этьен кивнул.
– Свидание окончено, господа, – заявил стражник, и указал нам алебардой на выход.
Отчаяние мелькнуло в глазах Этьена, и он потянулся ко мне. Забыв обо всем, я приникла к его губам, словно им можно было надышаться…
* * *Соленый от крови привкус поцелуя жег мне губы и заставлял держаться. Из последних сил. На грани возможного.
Внутри меня все дрожало, и страх застил мне разум, но я не думала сдаваться. Мы с Огюстеном направились в «Лё Прокоп», пытаясь вытрясти из ресторатора информацию о графе.
– Зачем же кричать, синьорина? – отмахивался пухлыми ручками от меня сицилиец. – Маэстро Салтыков вернется. Вот-вот вернется. Со дня на день.
– Мне не нужно со дня на день! – с рыком наседала я. – Он мне нужен сейчас! Здесь! Пронто, черт вас подери!
Но ничего путного от Франческо Прокопио мы так и не добились.
Из Латинского квартала я бросилась в гостиницу, где расположился чернокнижник. Он будто ждал меня – не проявил ни радости, ни изумления, и на мой возглас:
– Казнь назначена на завтра! – лишь невозмутимо кивнул.
Я подлетела к мсьё Годфруа, взлохмаченная, сумасшедшая, будто фурия:
– Вы помните, помните наш уговор?!
– А ты? – просто спросил он.
– Не волнуйтесь, помню. Спасите Этьена. И я буду вашей женой! Буду, слышите?!
Чернокнижник странно посмотрел на меня, разгладил торчащие щеткой усы и вкрадчиво сказал:
– Хорошо. Я все просчитал заранее. Выяснил, что Этьена повезут на телеге к Гревской площади по набережной Мажисри. Затем свернут в проулок, чтобы выехать к эшафоту, минуя толпу. Там их будет ждать банда головорезов. Они обезвредят стражу и уведут Этьена в подвал углового дома. Я проконтролирую. Оттуда есть выход через канализацию в любую часть города. Этьен будет своден и жив. Но ты его больше не увидишь.
– Я согласна. А если не получится?
– Получится, – невесело усмехнулся в усы лекарь.
– Я должна видеть своими глазами, что Этьен избежал казни.
– Увидишь. Жди меня завтра без четверти одиннадцать у выезда с моста Нотр-Дам на набережную Мажисри.
– Спасибо, – уходя, я посмотрела на чернокнижника с благодарностью, какой и сама от себя не ожидала. Некрасивый, недобрый, он все же чем-то так напоминал Этьена… В нем была моя последняя надежда. Но мсьё Годфруа остался хмур. Неужели в нем проснулась совесть и сожаление о сыне?
* * *Часы на башне Консьержери отбивали, будто молотом на гигантской наковальне, – восемь, девять, десять… Перешагнув через полночь, поползли на новый круг – час, два… Невыносимо. Казалось, они предрекают беду, отсчитывают последние вехи, когда Абели и Этьен еще существуют вместе. Пусть не рядом, но пока живы… Оба… «А вдруг чернокнижник обманет?» – тревожно стучало в висках.
В углу темной комнаты вздыбилось нелепой пеной кружев атласное чучело – мое маскарадное платье на манекене. На стуле рядом таращилась в темноту черными глазницами украшенная перьями маска. Все это приобретало пугающие очертания в свете свечи. «Не станет Этьена, не станет и меня, – думала я, – моей души и сердца. Я превращусь в пустую оболочку, бессмысленный манекен».
Я не прилегла ни на секунду. Плакала, молилась, снова плакала. С небывалой яростью пыталась возродить в себе алое пламя, и даже показалось, что чувствую слабое тепло и пульсацию в позвоночнике. Всего-то… Я металась по комнате и бранилась самыми изощренными ругательствами, какие знала и какие только могла придумать, поддерживала в себе гнев, кидая в него, словно хворост, обиды и обвинения. Я не отпускала его от себя, боясь, как бы отчаяние не свалило меня раньше времени. От предательской слабости в теле и так все дрожало, суставы крутило, как при лихорадке. Часы на башне били опять и опять, а пружина во мне сжималась все сильнее.
– Милочка, ты не здорова? Мы же сегодня едем в Версаль… – встревожилась утром графиня, наконец заметив, что со мной что-то неладно.
Я не ответила. Слов не было. По крайней мере, достойных ушей воспитанной госпожи. Сунув за пояс кухонный нож и накинув красный платок на плечи, словно простая горожанка, я выбежала из дома и устремилась к собору. Там меня уже ждал сумрачный Огюстен.
– Идемте! – сказала я, едва замедлив шаг.
Он поравнялся со мной.
– Я останусь с колдуном, – говорила я по дороге. – А, вы, Огюстен, если сможете, будьте неподалеку. Кто знает, чем все обернется.
– Я все еще надеюсь на русского графа.
– Поздно, – отрезала я и выругалась так, что Огюстен покраснел, а какая-то сударыня, глядя на меня с возмущением, прикрыла уши ребенку. Плевать.
Воскресный день. Набережная Мажисри была забита людьми. Молодые щеголи с тростями, смрадные голодранцы, дамы в каретах, кокетливо играющие веерами, мастеровые и уличные прохвосты, красномордые торгаши и постные пастыри в сутанах – кого только не было здесь. «Жадные до чужой крови шакалы!» – сплюнула я на мостовую и, стиснув зубы, принялась пробиваться локтями к мосту Нотр-Дам. Я ненавидела их всех. До единого. Оттого что пришли поглазеть на казнь моего любимого, будто на ярмарочное представление. Оттого, что слева и справа заключали пари, долго ли Этьен продержится на колесе. Оттого что судачили, кто будет заправлять на эшафоте – мэтр Мордон или новичок Сибо, и хватит ли тому умения перебить кости ног с одного удара.
Злость кипела во мне, приглушая дикий, воющий ужас. Отчего же парижане так любят кровавые зрелища? Почему иронии ради устраивают народные гулянья там же, где терзают осужденных палачи, – на проклятой богами Гревской площади? Так ли не ведают, что творят? – я смотрела на людей с недобрым прищуром, жалея, что не ведьма. Не пощадила бы!
Уже подходя к Сене, я почувствовала нутром, как с каждым шагом тяжелеет воздух, веками напитанный запахом крови и предсмертными криками казненных.
– Абели, мы подойдем вместе? – шепнул Огюстен.
– Нет. Я буду стоять у самого моста. Вы поодаль. Не суйтесь раньше времени. Следите за красным платком.
* * *Сжимая в кулаки влажные от волнения ладони, я искала глазами чернокнижника и отсчитывала частые удары собственного сердца. Он не появлялся. С каждой минутой надежда угасала, и отчаяние накатывало на меня все более темной волной. Когда в часовне Консьержери забили колокола, оповещая о том, что осужденного вывезли из башни, а улюлюканья были уже совсем близко, мсьё Годфруа ворвался в толпу на коне, выскочив на набережную неизвестно откуда. Давя ротозеев, он подъехал ко мне и натянул узду. Черный, сгорбленный, в атласном плаще, похожий на тощего ворона с опущенными крыльями.
Давка усилилась, и стражники, бранясь на чем свет стоит, принялись оттеснять толпу. Чернокнижник не смотрел на меня, он сидел неподвижно, вперившись во что-то позади стражей. Я вытянула голову и оперлась коленом о перила моста, с трудом удерживаясь за их край.
Но увидев, куда смотрит колдун, я едва не упала со своего возвышения, меня прошибло холодным потом, и сердце зашлось, – со стороны Консьержери к нам подъезжала грязная телега, запряженная куцей рыжей лошадью. К столбу, торчащему посредине колымаги, был привязан Этьен. Волосы падали ему на лицо, руки заломлены назад. Впереди стоял, величественно опираясь на огромный молот, палач – громила в маске, с парижским гербом на груди, в два раза выше и шире осужденного парня.
Под мутный ор уличного сброда повозка проехала мимо нас, и возница, минуя все переулки, направил ее прямиком на Гревскую площадь. Мсьё Годфруа проводил фигуру сына пустым взглядом, нижнее веко дрогнуло, и он переложил поводья в другую руку.
– Почему они не свернули?! Почему?! Что же вы?! – вскричала я, как оглашенная, глядя на него снизу вверх. – Как же головорезы?!
Он бросил на меня пренебрежительный взгляд:
– А никаких головорезов не было.
– Как не было? – опешила я, еще не понимая, что произошло.
– Я говорил тебе, что предательство не прощаю, – не повышая голоса и заставляя меня вслушиваться, сказал лекарь. – Этьен должен быть наказан. Ты тоже.
Он помолчал немного и добавил:
– В стенах соборов прекрасная акустика. А я не привык доверять. Мне известно о том, что ты собралась оставить меня с носом. Сбежать к этому щенку, когда я его спасу. Это и есть предательство. Ты са-ма на-ру-ши-ла до-го-вор.
