Морис Дантек - Фактор «ноль» (сборник)
Ребенок смотрел на меня не отрываясь.
Я машинально перешел на другую сторону и пошел ему навстречу.
Это был мальчик лет двенадцати, с волнистыми белокурыми волосами и светлыми глазами. Он смотрел на меня не отрываясь.
Я делал то же самое.
Я знал эту внешность, эти глаза, это худое лицо, эти черты.
Знал прекрасно. Я был им, это был я. Я был таким ребенком в ту пору, когда Мир еще давал мне возможность верить в существование невинности, задолго до того, как я превратился в младшего брата Дьявола.
Я протягиваю руку к нему/ко мне, я знаю, что этот жест станет для него роковым, но он не делает никакого движения в мою сторону. Он остается безмолвным и неподвижным и смотрит на меня не отрываясь.
Понемногу я замечаю некий странный феномен, происходящий с поверхностью его кожи, вернее, под ней. Астральный свет, свет призрачный, мягко сияющий в диапазоне цветов альбиноса.
Я продолжаю протягивать ему свою руку, он смотрит на нее, улыбаясь, и решает повторить мой жест.
Свет. Вспышка.
Я шатаюсь. Я оседаю, привалившись к стене, поднимаю глаза на маленького мальчика, которым когда-то был. Его свечение становится все более заметным, теперь сияние, вырывающееся из его рта, заставляет меня упасть прямо посредине улицы. С его губ слетают буквы из чистого фотона, из его глаз струится начало Космоса. Я знаю, что он представляет собой самую большую опасность для нас с Братом. Я знаю, что он – нечто большее, чем то, чем я являюсь и чем когда-либо буду. Я знаю, что он, скорее всего, пришел сюда с совершенно определенной миссией. И мне кажется, я догадываюсь, в чем она может заключаться.
– Ты – ангел? – спрашиваю я его.
Он кивает. Точно.
– Как твое имя?
Световые буквы отвечают: у меня нет имени для того, кто работает на Смердящего.
Он действительно Ангел, он – один из тех охотников за наградой, которых Бог бросил в погоню за нами.
Но мы, Архангелы, павшие или не павшие, всегда можем попытаться найти общий язык. Мы же, в конце концов, из одного племени, мы говорим на одном языке, пусть и во всех возможных формах, мы живем в одном пространстве-времени.
– Чего именно ты хочешь?
Буквы, вылетающие из его рта живыми огненными светодиодами, говорят:
– Я хочу видеть того, кого ты называешь Братом. Я хочу видеть того, кого ты выбрал в качестве союзника.
– Я не выбирал его союзником, это он меня выбрал. Я не оставил ему выбора.
Раздается смех ребенка. Он звенит чище, чем хрустальный колокольчик.
– Ты не человек, но ты им был, Дьявол вступает в союз лишь с теми, кто этого желает.
– Если хочешь знать, дитя мое, я не желаю абсолютно ничего. Этим я и сумел заставить его стать мной. Скажем, уступить мне свое – временно вакантное – место.
– Это одно и то же, ты сам прекрасно знаешь. Поскольку вас, конечно, двое, но двое – в каждом из вас, вы – гибрид во всей его чудовищности.
Настала моя очередь рассмеяться во весь голос, полыхнувший, как огонь на углях.
– Мне нравится слово «чудовищность». Это то, что мы есть: монстры. Мы демонстрируем человеку все гнусности, которые он делает при помощи второй половины гибрида. Мы – педагоги, дитя мое. Мы доводим человечество до его лимитов и подсказываем, как их можно обойти. Например, я уверен в том, что наши человеческие братья без малейших колебаний променяют тебя на посетителей, сгрудившихся в том или другом большом музее твоего города. Кстати, сообщаю тебе о том, что именно в эту минуту началась игра, я получаю первые голоса. Для тебя все идет пока не очень удачно. У Баския еще есть все шансы.
Этот маленький мальчик не станет ни гениальным художником, ни великолепным композитором, ни великим ученым, ни самым знаменитым писателем своего века.
Он станет тем, чем стал я. Несомненно, он станет младшим братом Дьявола, потому что он – это я до трансформации.
– Это ты так думаешь, – говорят мне слова-фотоны, – но ты – мой старший брат, и я с тобой никакого договора не подписывал.
Мой огненный смех полыхает снова.
– Ты снова ошибаешься, дорогой невинный, ты ошибаешься в направлении. Наша логика извращена: это я должен был бы заключать с тобой союз, и в каком-то смысле я это и делаю.
– Ты ничего не делаешь, Агент Небытия, и сам прекрасно об этом знаешь. О том, что я пусть и двенадцатилетний, но еще свободный человек.
– Двенадцатилетний! То есть человек, едва начавший определять свой пол. И ты говоришь со мной о свободе?
– Свой пол я определяю наверняка лучше, чем ты можешь себе вообразить, и уж точно лучше, чем это делаешь ты. Я повторяю тебе: я свободен.
– И как же твоя свобода тебе поможет? Все эти добрые ньюйоркцы тоже свободны, они вольны выбирать между тобой и собой, но жители Санкт-Петербурга, Мадрида или Джакарты тоже могут выбирать. Все свободны в этом мире, дитя мое. Ты не можешь себе представить, до какой степени наша правда делает их свободными!
– Не смеши меня. Правда – одна, по определению, ты это прекрасно знаешь. И она не может быть вашей, ты знаешь это еще лучше.
– Очень хорошо. Допустим, что релятивизм действительно является одним из наших самых утонченных открытий. Они живут, быть может, с совершенно фальшивой правдой, но ты не можешь отрицать, что они свободны. Кстати, если игра продолжится, ты сам в этом убедишься.
– Они могут делать лишь то, что они хотят, они могут узнать лишь то, что им известно, они могут быть лишь тем, что они есть. Я знаю, как ты извращаешь смысл слов, знаю твою мошенническую семантику.
– Естественно, это моя профессия, о, юный мальчик, который был мной еще до того, как появился этот мир.
– Я хуже тебя. Поскольку я – тот, кто пришел после тебя. Я – тот, кто извратит твои извращения, я – тот, кто в самой высшей степени опасен для твоей демонической двойственности. Отведи же меня к своему Брату, если не боишься.
– Я покажу тебе свою храбрость, я представлю тебе ее доказательства, о, мой очень юный ангел. Я не стану противопоставлять тебя слепым народным массам. Мне кажется, что новый этап Игры-Жизни, Праздника-Мира зарождается в моей голове, которая, как ты знаешь, никогда не прекращает работать. И на этом новом этапе развития человечества ты не будешь ставкой. Ты будешь моим сообщником, более того, ты будешь моим двойником. Поскольку я как следует подготовлю тебя к тому, чем ты станешь, а станешь ты мной.
– Ничего из того, что ты способен сделать, не может на меня воздействовать. Если я последую за тобой в твоем разрушительном путешествии, ты отведешь меня потом к своему Брату?
– Ты прекрасно знаешь, что мы никогда не держим своих обещаний, так стоит ли обещать?
– Предположим, что это обещание ты сдержишь. Ты сам, кстати, убедишься в этом.
Мой огненный смех катится по авеню Америки, взрывая стоящие вдоль проезжей части фонари, разбивая лобовые стекла проезжающих машин, провоцируя множество аварий.
– Я чувствую, что мы с тобой отлично поладим. Нью-Йорку на этот раз повезло. Надо сказать, что количество конкурирующих с ним мегаполисов превышает все, что можно вообразить: Жизнь – Игра! Праздник – Мир!
Ребенок, которым я был когда-то, одаривает меня скупой улыбкой. Блеск его глаз кажется мне более опасным, чем все пожары, которые я разжег как на этой Земле, так и в сердцах людей, ее населяющих.
Коммюнике номер тридцать
Новая игра будет грандиозна. Называется она Армагеддон. Я рассказал о ней американскому ребенку, который ответил лишь загадочной улыбкой.
Как ты убедился, люди пожертвуют любой единичностью для того, чтобы обеспечить выживание и господство толпы. Я надеялся, что у этого правила есть хотя бы одно исключение. Я занялся отбором для того, чтобы увеличить шансы индивидуумов, противопоставленных массе: бедный подросток, молодая богатая женщина, старая дама из творческой элиты.
Ничего не помогло. Они запрограммированы, словно муравьи. Ты сам понимаешь, что у меня нет никакого желания все оставшееся время умирать от скуки. Скука – это одна из форм, которую мы принимаем, но ей самой принимать нашу форму непозволительно.
Отныне игра достигнет своего апогея.
Человечество – машина, ловушка, абсолютная ловушка. Одновременно я делаю из него его собственное центральное устройство, его жертвенную ось, оно – и машина, и состоящая из плоти деталь в машине. Оно является и тем, и другим в отдельности, однако оно отныне составляет с собой единое целое, как и все подопытные кролики до него.
Дотянитесь-ка до моего уровня в диалектических изысканиях, старый добрый профессор Гегель!
Никто не хочет, в виде исключения, спасения ценой гибели стада. Никто не желает сохранения жизни незнакомого гения взамен на жизнь двух тысяч или двухсот тысяч дураков, увенчанных дипломами?
Тогда перейдем к другим вещам.
Вы все – гении.
Так постановила демократия, в этом она вас убедила. Это она с вами сделала, это мы с вами сделали: безграничная пошлость гениев, соблюдающих полное равенство. Вы все равны, вы все равны Микеланджело, Максу Планку, Францу Кафке. Вы все стоите друг друга. Как только этот принцип подвергается сомнениям, вы начинаете спасать друг друга любой ценой, всеми доступными способами. Вы как можно скорее убиваете невинность, способную своим присутствием доказать преступление против разума, которое вы таким образом совершаете с помощью моего Брата.
