Ант Скаландис - Катализ
— Не могли. Случилось несчастье. Ты же знаешь официальную версию: элементарная подвижка льдов.
— Я не верю. Они не могли оставить спецсосуды. Андрей никогда не сделал бы этого. У них было что-то еще, кроме анафа.
«Бедная девочка, — думал я. — Что у них могло быть еще, кроме анафа? Зачем она утешает себя?»
— Я знаю, — сказала Катрин, — Станский изобрел какой-то новый препарат и решил испытать его, а анаф они бросили.
— Но это же чушь! — не выдержал я.
— Не чушь, — упрямо повторила Катрин. — Я знаю. Они живы. Помоги мне найти их, Брусника.
Я встал и заходил по веранде. Конечно, я мог бы еще раз поставить этот вопрос перед Комитетом, но это ни к чему бы не привело. Ни к чему. Аргументация совершенно бредовая. Мне было жалко ее, и я сказал:
— Я сделаю все, что от меня зависит, Катрин. Скажу тебе честно: я не знаю, как будут организованы поиски, но я обещаю проанализировать возможные варианты на машине.
Она поблагодарила меня. Мы побеседовали еще о чем-то. Потом она ушла. И я вдруг поняла, что завидую ей. Силе ее любви, ее умению верить, ее безумию. Я искренне хотел помочь ей и, хотя было бессмысленно поручать машине эту квадратуру круга, намеревался все-таки провести логическую экспертизу. Но не провел. Потому что закрутился.
Закрутился. Вот любимое словечко москвичей в последние годы перед Катаклизмом. Каким понятным каждому, каким универсальным было это объяснение! Забыл поздравить с праздником — закрутился. Не отдал в срок нужную книгу — закрутился. Не приехал на похороны родного брата — закрутился. Не сумел достать дефицитного лекарства — закрутился (а человек умер!)… Крутимся, вертимся, закручиваемся в спираль, а мир вокруг разваливается на куски. Счастливого закручивания, господа! Карусель продолжается!
Сколько раз я вспоминал фигуру Катрин в ослепительно белом в лучах южного солнца платье, уходящую по дорожке сада вдаль, к ограде, к контрольному пункту, к шоссе и дальше — к бесконечности, к смерти, к нему, к своему Андрею.
Я больше никогда не видел ее. Я узнал из газет, что Катрин погрузила себя в анабиоз с требованием разморозить только в том случае, если Андрей Чернов будет найден — живым или мертвым.
Это был не анабиоз — это было почти самоубийство. Ведь живым Рюша не мог быть найден, а если все-таки где-то случайно обнаружат трупы, каково будет мне будить Катрин и сообщать ей об этом?
И их не нашли. И экипажи трансарктических кораблей, ни строители Норда, ни отдельные энтузиасты, отправлявшиеся на поиски пропавшей экспедиции ради спортивного интереса, ни пресловутый старик Билл — один из самых знаменитых чокнутых жителей Города прошлого, — бороздивший на своем «башмаке» полярные просторы в поисках загулявших алкашей, терпящих бедствие лихих спортсменов и членов Общества любителей анафа, включившихся в движение «Дорогами Станского», ставшее модным после пышного празднования столетнего юбилея экспедиции. Эти психи, в точности воспроизводя экипировку анаф-гибернатиков двадцатого века, засыпали во льдах где попало, и, разумеется, не обошлось без нескольких смертных случаев.
Их не нашли. Может быть, их уже давно нет. Их могли съесть медведи. А с еще большей вероятностью их могли съесть гигантские строительные сибры, и те же сибры могли залить их бетоном, металлом, пластиком. Теперь я уже не думал, что их найдут. Теперь прошло уже слишком много времени. И даже уход Катрин потускнел в памяти на фоне множества смертей, которые нам довелось пережить. Но — вот парадокс! — надежда, безумная, нелепая надежда, которой так незаметно, но так основательно заразила меня Катрин в тот солнечный день на веранде виллы, — надежда продолжает жить. И иногда я начинаю думать, что никакая это не надежда. Просто ностальгия по прошлому.
Муки совести
Пожалуй, все началось с разговора в одну из тех ночей, когда мы с Ленкой, в очередной раз решив не обманывать самих себя, вместо того, чтобы спать, пошли купаться. Море, черное, огромное, дышало прохладой и величием, и на его тихой воде подрагивала большая яркая луна. Мы далеко уплыли по зябкому серебру лунного следа, потом вернулись, легли — безо всякой подстилки — на крупную гальку и стали молча смотреть на звезды.
Это было на одиннадцатом году Великого Катаклизма, на одиннадцатом году ВК, как принято стало говорить. Прошло всего несколько месяцев с отмены Закона. И я еще не был членом Всемирного Совета — Совет только что создали, — но уже подумал о более деятельном участии в политике. Вся жизнь на планете как бы еще раз начиналась с нуля, и мне захотелось все-таки встать у штурвала, чтобы никогда больше не быть игрушкой в чьих-то руках. Я просто не имел на это права, ведь в моих руках — и уже давно — игрушкой был весь мир. А я оказался неважным игроком. Я слишком много допускал недопустимого. И теперь я лежал, смотрел на звезды и думал, какая бездна ужаса и страданий осталась позади. И из глубин памяти выплыло тогда нечто, показавшееся особенно мучительным. Я вспомнил самоубийство Моргана.
— Малышка, — сказал я тихо, — знаешь, о чем я подумал?
— О чем? — спросила она, не поворачивая головы.
— О том, что это я убил Моргана.
Ленка молчала.
— Помнишь, как мы не любили его? Он больше всех кричал о Законе. Мы прямо-таки ненавидели его. Мы только знали, что он редкий специалист, что он нужен, и не трогали его. А потом я сказал Сюртэну — кажется, Сюртэну, да — что мне не нравится решение Моргана по Бангладеш… Помнишь? А Апельсин воспринял мою ненависть. И значит, это я заставил Моргана застрелиться.
— Бред, — сказала Ленка, вновь не поворачивая головы, но я увидел, как белое расслабленное великолепие ее тела вдруг напряглось и словно вжалось в камни.
— Но ты же понимаешь, я телепат.
— Ты психопат, — сказала Ленка, — Морган — это же тебе не сибр.
— Верно. Но оранжит-то был у него в мозгу…
— Прекрати, — она, наконец, встала и сверкнула в мою сторону глазами.
— Я убил его, — упрямо повторил я. — Убил. Я знаю. Господи! Зачем Ты дал мне право распоряжаться жизнями? Зачем?
— Правильно, помолись, — ядовито посоветовала Ленка, — глядишь, и полегче станет.
Я хмыкнул. Но это был смех висельника в ответ на шутку товарища по эшафоту. Ленке тоже было невесело. Иногда ночью нас посещали мрачные мысли, но чтобы настолько мрачные — это впервые.
— Утоплюсь, — сказал я и пошел к морю.
— Давай, — вяло откликнулась Ленка.
Мы оба прекрасно знали, что можем не дышать сколько угодно, да и к тому же наши легкие совсем не боятся воды.
Опасения мои не подтвердились. Я не был способен телепатически управлять людьми, оранжит в мозгу становился частью самого организма и уже не подчинялся мне. И я еще не раз пожалел потом, что не умею внушать. В конце концов, телепатию не так уж и трудно использовать во благо. Но комплекс вины за смерть Моргана у меня остался. Ленка и даже Альтер считали, что это какой-то сдвиг, а я продолжал мучиться. И именно с той ночи, с того разговора главной моей бедой стала совесть, больная совесть волшебника.
Иногда полагают, что муки совести — это сожаление о содеянном. Ничего подобного. Жалеть можно и не стыдясь, а угрызения совести — это нечто совсем особое.
Я никогда не жалел и не жалею о том, что сделал. Не скажу, что у меня совсем не было сомнений — сомнения были, но они рассеивались со временем. И окончательно я перестал сомневаться в правильности выбора, когда проштудировал от корки до корки блистательную работу Мохаммеда Ширьяна «Альтернативные пути истории», где доказывалось как дважды два, что все прочие возможности, открывавшиеся человечеству, были ничуть не лучше осуществленного варианта, а с поправкой на массовую гибернацию и угрозу войны (правда, последнюю Ширьян всерьез не рассматривал) — даже хуже. В общем ничего такого ужасного мои сибры с миром не сделали. Это я понял и перестал жалеть о содеянном. Совсем перестал. Но совесть…
Когда, обгладывая маленькую вкусно прожаренную детскую ладошку, ко мне на сочинском нудистском пляже подходит очаровательная девочка Маша пятнадцати лет от роду и, держа в свободной руке заляпанную жиром книжку Гамсуна «Голод» в подлиннике, ставшую бестселлером тридцатых-сороковых годов ВК, спрашивает: «Виктор Петрович, это что, на самом деле так было?», я разеваю рот, но не могу ничего сказать…
Когда восьмилетний пацан рассказывает своему приятелю, болтаясь в воздухе на пресс-генераторном «коньке-горбунке»: «Представляешь прабабка-то моя как ухитрилась вчера с копыт слететь — прыгнула с вышки в бассейн и прямо в воздухе преставилась…»
Когда в старом винном магазинчике на проспекте Руставели в Гагре мой знакомый Гиви в очередной раз на пари напивается гранатово-красным мукузани до рвоты и на вопрос, зачем ему это, отвечает: «Брусника, дорогой, но ведь без отрицательных эмоций тоже нельзя…»
Когда физически развитая не по годам школьница начальных классов, развалясь на груде бананов, философствует, глядя мне прямо в глаза: «Политика, искусство, наука — зачем они? Я в этом мире создана для секса и только для секса…»
