Карина Вран - Свето-Тень
— Он улетел вскоре после необъяснимого явления, умертвившего захватчиков. Учитывая обстановку и настроения в народе, мы не сумели ему помешать.
— Неужели? — подался вперед наследный Лорд Руах. — И каковы же настроения?
— Наши люди испуганы, — развел руками Вессед. — Если не сказать — в панике. Внезапный мор среди чужаков был слишком…
— Слишком действенным? — подсказал капитан Райли. — Выходит, само появление криогов внезапным не оказалось?
— Мы же видели Пидну, — вполголоса ответил за македонцев Флинер. — Убежден, не только из нее загодя эвакуировали жителей.
— Но…
Архонт Сикрин начал вставать с удобного кресла.
— Сядьте, — велел Тиор. — Не исключено, что при боях в околопланетном пространстве имперского флота с кораблями чужаков, население натерпелось бы меньше страхов, несмотря на сыплющиеся с неба обломки и угрозу разрушения самой планеты.
— Вы хотите сказать…
Сикрин замялся. Его выпученные глаза выразили целую гамму чувств: недоверие, потрясение, ужас. Недоверие преобладало.
— Да, архонт, — подтвердил Тиор. — Освобождение Македонии — операция Леди Калли. Блестящая.
Я флегматично наполнила опустевшую пиалу из дышащего стариной кувшина. Архаичность обстановки, обилие позолоты в отделке говорили о менталитете планеты, которую мне следовало изучить раньше.
— Отличный такку, — произнес Флинер в исполненной тяжелых вздохов паузе. — Захватчикам непременно должен был угодить. У вас ведь много общего с Оплотом Кри. А македонцам понравилось бы под опекой первосвященников Жаспана, тетрархов. Вера в Жаспана и в избранность своей обездоленной расы прижились бы здесь, верно?
— Это домыслы! — возмутился Вессед. — Наш мир уникален…
— Как уникальны десятки других миров, — я отставила пиалу. — Скажите, каким богам вы молитесь в своем Парфеноне, которого никогда не стояло в Эдессе? Ваша уникальность — отражение в мутной воде отблесков угасшей культуры.
Я выбралась из кресла и направилась к выходу, убедившись, что друзья следуют за мной.
— Вы — тени теней, и это говорю вам я, Эшти. Прощайте.
Уже на воздухе, вне стен Дома Правительства, обители предательств и интриг, я позволила себе тихо выругаться.
— Куда теперь? — участливо спросил Альдобраст.
— На Консул, — не утерпела, добавила. — К чертовой бабушке!
— Леди Калли!
Я вздрогнула и обернулась на оклик. Через площадь вприпрыжку бежал белокурый подросток с печальными глазами одинокого ангела. Зря плакала Тайли, с Тодом все хорошо.
— Флинер, скажи, ты веришь в чудеса?
— Я Творец Невозможностей, милая, мне ли в них не верить?
— Нет, в нерукотворное чудо, без привлечения Сил и предвидения. В чудо естественного порядка.
— Пожалуй, нет, если не считать таковым наше знакомство.
— Проблема в том, что и я не верю… Однако чудо прямо сейчас несется мне навстречу.
День 135 (по ст. исч-ю).
Вишневое дерево расцветало ровно на шестнадцатый день первого месяца, хотя земля еще была покрыта снегом и холод царил в природе, и так происходило каждый год. И самурай играл под тем деревом с самого детства, а до него — его родители и их предки, много поколений подряд. Он вырос, прожил достойную жизнь, состарился. Его дети покинули мир раньше самурая, и теперь радовало его только вишневое дерево.
Но однажды сакура умерла; от горя самурай занемог и отправился уйти вслед за ней. Соседи старались отвлечь его от тягостных мыслей, и посадили в его саду молодое вишневое дерево, очень красивое. Самурай выглядел счастливым, но в действительности сердце его разрывалось от боли.
И тогда, на шестнадцатый день первой луны, старик вышел в сад, поклонился сухому стволу и произнес:
— Возьми мою жизнь, начни расцветать снова.
Он исполнил обряд харакири, под высохшими ветвями сакуры, на белом покрывале, ставшим алым от его крови.
Дерево расцвело в тот же час.
И продолжает покрываться в бело-розовым туманом год за годом, на шестнадцатый день первого лунного месяца, в сезон снегов, ведь в нем — душа самурая[31].
Я пересказала это предание Ане, увы, с неминуемыми расхождениями от оригинального текста, но и память моя несовершенна. Рассказывая, я ожидала, что подружка оценит историю.
Когда она ответила мне, голос — нежный, мелодичный, с грустинкой — исходил разом изо всех стен, с некоторой задержкой, рождая глухое эхо.
— Блестят росинки.Но есть у них привкус печали,Не позабудьте![32]
Лишенная подобных звуковых эффектов, модулируя размеренный речитатив, я откликнулась:
— На осеннем полеНепрочный приют осененСквозной плетенкой.Оттого-то мои рукаваЧто ни ночь от росы намокают[33].
— Великолепно, Ирина! Ты позволишь мне сохранить это танка?
— Тебе не требуется моего разрешения, Ана. Пока мои воспоминания не стали сквозной плетенкой, я рада поделиться ими с тобой.
— Люди не помнят, но мы храним. Я — что та сакура с душой человека, хоть и машина, а роса на моих ветках имеет вкус слез. Жаль, я не умею плакать.
— Но ты видишь сны. Ты более человек, чем сонмы двуногих. И я завидую тебе, потому как роса на моих рукавах — вкуса крови.
— Тебе нужен отдых, Ирина. Впереди много осенних полей…
— И непрочных приютов, — я улыбнулась сквозь слезы. — Знаю, дорогая, знаю… Но я больше не могу спать. И все больше скучаю по дому, пускай мне там теперь нечего делать.
— Я не обладаю предзнанием, — изрекла мыслящая машина. — Но уверена, что ты никогда туда не вернешься. Прости. Это не значит, что тебе нужно его позабыть.
— Ты права, мне надо развеяться, — я рывком поднялась с округлого ложа. — Пойду, поищу кофе и праздношатающихся.
— Грустишь?
— Скорее, пафосно депрессирую, — я отставила чашку, наполненную ароматным кофе со сладким фруктовым сиропом, чтобы перенести все внимание на подошедшего мужчину.
Мы не были особо близки с Листенном, довольно замкнутым и молчаливым человеком. За все время я едва ли слышала от него десяток фраз.
— Тебя подослала Ана? — вывод был очевиден, а откровенность я ценю выше хорошей игры.
— Она. Говорит, ты скучаешь по дому.
— Немного. Присаживайся, кофе будешь?
Он кивнул, протягивая мускулистую руку к настольному табло, чтобы набрать заказ. Темные пальцы заплясали над крышкой стола.
— Ты гадаешь, отчего Ана прислала к тебе молчуна?
Я развела руками, признавая его правоту.
— На самой высокой скале моей родной планеты, Ираго, выбито:
За жизнь непрочную и жалкуюЦепляясь,Весь вымокший в волнах у Ираго,Кормиться буду я теперь, срезаяЛишь жемчуг-водоросли возле берегов![34]
Я потрясенно молчала. Для одного дня звучало излишне много лирики, более чем специфичной, и столь удивительны были такие строки в устах Листенна, рушащего мое представление о нем.
А ведь если присмотреться, можно разглядеть в нем азиатские черты, смазанные — еще бы, за столько-то веков! — но вполне угадываемые.
— Ираго, — продолжил Листенн, блеснули черные глаза и фарфоровые зубы. — Черно-зеленые волны, скалы, редкие островки, единственный материк посреди океана, там — школы. Водоросли, рыба, планктон… Жемчуга нет. Постоянные циклоны, ливни и шквалы. Мы не меняли свою планету, а подстраивались под ее норов.
— Там прошло твое детство? — я вслушивалась в каждое слово, затаив дыхание.
— Там начался мой путь. На Ираго был мой дом. Как и все дома на Ираго, его окружали барьеры и силовые поля, но они не уберегли от волн. Дом моей семьи смыло в океан во время тайфуна. Отец понадеялся на барьеры и остался вместе с матерью и младшим братом там, хотя другие семьи не стали рисковать и покинули остров. Меня в тот год отправили на материк, учиться. Больше никогда я не видел ни своей семьи, ни своего дома.
— Листенн…
— Не надо! — оборвал меня его вкрадчивый, но твердый голос. — Не надо сожалений, у меня есть моя память. И в ней я могу вернуться в свои счастливые дни.
Он встал, и я осознала, что приоткрытая дверь сейчас снова захлопнется. Неожиданно Листенн дотронулся до моего плеча.
— Я молчу не оттого, что мне нечего сказать. Я молчу потому, что мне есть, о чем молчать.
День 137.
Когда «Странник» достиг Консула, я малодушно заперлась в каюте. Юного Тода, с которым я за весь полет не перемолвилась и словечком, вызвалась сопровождать Нильда, павшая жертвой невинного обаяния мальчика. Во дворец с докладом отправился Тиор, не столько как капитан, сколько как друг Императора.
