Джордж Эффинджер - Огонь на солнце
В Мавритании я наблюдал примеры еще более консервативного отношения к женщинам. Там женщины носят длинные белые платья и накидки, а их волосы скрыты под капюшоном или платками. Двадцать пять лет назад у моей матери не было ни малейшего шанса на официальной бирже труда. Но рядом всегда есть заблудшие души — я имею в виду людей, смеющихся над Священным Кораном, мужчин и женщин, которые поют, играют в азартные игры и предаются чувственным удовольствиям. Там всегда найдется место для молодой женщины, чьи моральные устои подточены голодом и отчаянием.
Когда я снова увидел ее в Алжире, внешность моей матери неприятно поразила меня. В своем воображении я рисовал ее респектабельной матроной, живущей в уютном окружении поклонников; Я не видел ее и не разговаривал с ней много лет, но предполагал, что ей удалось выбраться из бедности и унижений. Теперь же мне казалось, что она счастлива в своем нынешнем образе изможденной, крикливой старой шлюхи. Я провел битый час, пытаясь узнать от нее то, ради чего приехал, решая, как вести себя по отношению к ней, и стесняясь перед Халф-Хаджем. Она не желала, чтобы дети беспокоили ее. Мне казалось, она жалела, что не продала меня вместе с моим братом, Хусейном Абдул-Кахаром, так как не хотела, чтобы я после стольких лет еще раз возник на ее пути.
— Поверь мне, я не хотел тебя выслеживать. Я поступил так, потому что мне это было необходимо.
— Почему необходимо? — спросила она, откинувшись на спинку старого рваного дивана, в складках которого осела плесень и кошачья шерсть. Она налила себе еще стакан, забыв предложить вылить мне и Саиду.
— Для меня чрезвычайно важно, — сказал я и стал рассказывать ей о своей жизни в далеком городе, где я жил в бестолковой суете, пока Фридлендер Бей не избрал меня орудием своей воли.
— Ты сейчас живешь в городе? — спросила мать, и в голосе ее послышалась ностальгическая грусть, удивившая меня.
— Я снимал угол в Будайене, — ответил я, — но Фридлендер Бей поселил меня в своем дворце.
— Ты работаешь на него?
— У меня не было выбора. — Я пожал плечами. Мать понимающе кивнула. Меня удивило, что она знала Папочку.
— Для чего же ты приехал?
Объяснить это было непросто.
— Я хотел бы выяснить все об отце.
Она бросила угрюмый взгляд поверх стакана с виски.
— Ты же все знаешь о нем, — сказала она.
— Сомневаюсь, что все. Ты уверена, что этот французский матрос был моим отцом? Она тяжело вздохнула:
— Его звали Бернар Одран. Мы встретились в кофейне. Тогда я жила в Сиди-бель-Аббис. Он пригласил меня пообедать, и мы сразу понравились друг другу. Я переехала к нему. Потом мы полтора года жили вместе в Алжире. Но однажды, вскоре после твоего рождения, он исчез. С тех пор я никогда больше не слышала о нем и понятия не имею, куда он смылся.
— Я навел о нем справки. Он умер. Мне потребовалась масса времени, чтобы проверить память алжирских компьютеров. В военно-морских силах Прованса числился некий Бернар Одран, появлялся он и в Мавритании, в те дни, когда Французский конфедеративный союз пытался возобновить над нами контроль. Проблема в том, что за год с лишним до того, как я родился, ему вышибли мозги каким-то неопознанным предметом. Может быть, ты вспомнишь и расскажешь мне подробнее о том времени?
Это разозлило ее не на шутку. Мать вскочила, швырнув в меня стаканом с остатками виски. Я услышал, как Саид рядом что-то бормочет себе под нос, вероятно молитву. Мать угрожающе надвинулась на меня. Ее лицо было искажено гневом.
— Ты назвал меня лгуньей? — возопила она. Правду сказать, у меня были для этого основания.
— Я только сказал, что архивные документы говорят другое.
— К черту документы!
— Они также говорят, что ты выходила замуж семь раз за два года, не говоря уже о разводах.
Гнев моей матери несколько поостыл.
— Как это попало в компьютеры? Я никогда не выходила замуж — официально. С регистрацией и прочей волокитой.
— Думаю, ты недооцениваешь способности государственной слежки. Все это там, в компьютерах, выставлено на всеобщее обозрение.
Сейчас стало видно, что она испугалась.
— А что еще ты выяснил?
Я отпустил ее с крючка, на который она попалась сама.
— Больше ничего там не было. Если ты что-то скрываешь, то можешь не беспокоиться. Это была ложь. Я узнал еще много интересного про. свою мамочку.
— Хорошо, — вздохнула она с облегчением. — Мне не нравится, что ты суешь нос в мои дела. Сын, уважающий своих родителей, так не поступает.
У меня было что ответить ей, но я решил пока об этом не говорить.
— Что легло в основу этого ностальгического расследования, — тихо сказал я, — одно дело, которым я занимаюсь для Папочки. Население Будайена с благоговейным страхом называет Фридлендер Бея Папочкой. Лейтенант полиции, управляющий Будайеном, умер, и Папочка решил, что нам нужен своего рода специалист по общественным связям, чтобы обеспечивать контакт между ним и полицией. Он попросил меня заняться этой работой.
Ее рот скривился.
— Вот как? Значит, ты носишь оружие? И у тебя есть значок?
Отвращение и брезгливость к полицейским, видимо, была у меня наследственной.
— Да, — как можно небрежнее бросил я, — у меня есть оружие и значок.
— Твой значок недействителен в Алжире, свинья.
— Здесь мне всюду оказывают должное почтение. — Я не был уверен в том, что сказал. — Кстати, работая с полицейским компьютером, я не упустил случая ознакомиться со своим досье, так же как и с досье некоторых моих коллег. Занятно, мое имя и имя Фридлендер Бея появились вместе. И не только в записях последних лет. Я насчитал по крайней мере восемь записей — конечно, это лишь догадка, ничего определенного, но это предполагало некоторую степень кровного родства между нами.
Мое сообщение вызвало бурную реакцию Халф-Хаджа; мне бы следовало рассказать ему об этом раньше.
— Ну и что? — спросила мать.
— Как это «ну и что»? Что все это значит? Ты можешь сказать по-человечески: обнималась ты с Фридлендер Беем в дни твоей золотой юности или не обнималась?
Она взбесилась снова:
— Черт побери, я обнималась со многими парнями. Думаешь, я каждого запоминала? Я забывала, как они выглядят, еще не покинув их объятий.
— Ах, значит, ты не хотела влюбляться? «Останемся друзьями», не так ли? Друзьями, доверенными настолько, что им всегда можно открыть кредит. Или ты всегда просила плату вперед?
— Магреби! — закричал Саид. — Это же твоя мать!
Вот уж не думал, что Халф-Хаджа можно хоть чем-нибудь шокировать.
— Да, это моя мать. Посмотри на нее.
Она в три шага пересекла комнату и наотмашь влепила мне пощечину. Я чуть не упал.
— Убирайся к чертовой матери! — завопила она. Я приложил руку к щеке, не сводя с нее глаз.
— Сперва ответь мне: мог Фридлендер Бей стать моим отцом?
Она с трудом сдержалась, чтобы не влепить мне вторую пощечину.
— Да, мог, как и любой другой мужчина. Вернись в город и вскарабкайся на папочкины колени, сыночек. Глаза б мои тебя не видели.
Я как раз собирался осуществить мамочкино желание. Тем более что можно было считать игру оконченной.
Повернувшись к ней спиной, я немедленно покинул эту отвратительную дыру, даже не побеспокоившись захлопнуть дверь. Это сделал Халф-Хадж, в то время как я что было духу мчался вниз по лестнице.
— Слушай, Марид, — закричал он мне вслед. Подобная реакция Саида на происшедшее удивила меня. — Кажется, случившееся сегодня большой сюрприз для тебя…
— Ты так считаешь? Поразительная догадливость, Саид, ты сегодня просто в ударе.
— Но ты не можешь так обращаться со своей матерью. Вспомни, что сказано…
— В Коране? Знаю. А что в Пути Истины сказано о проституции? Что там сказано об опустившейся женщине, в которую превратилась моя мать?
— Ты можешь говорить что угодно. Я никогда еще не встречал в Будайене карманника, который бы оказался такой дешевкой.
Я холодно улыбнулся:
— Большое спасибо, Саид, но я больше не живу в Будайене. Ты забыл? И с кражами я завязал. У меня постоянная работа.
Он плюнул мне под ноги.
— А еще недавно ты был готов на все ради заработка в несколько киамов.
— Во всяком случае, если я побывал на дне общества, то это не значит, что и моя мать должна быть там же.
— Прекрати осуждать свою мать.
— Почему ты не можешь помолчать о ней? Слышать об этом больше не хочу. Твоя жалость растет прямо на глазах, Саид, — сказал я. — Но ты всего еще не знаешь. Моя мать-кормилица пошла по рукам задолго до того, как стала в одиночку растить нас с братом. Она вовсе не была такой гордой матерью-одиночкой, какой себя выставляет. Слишком много в ее истории белил и румян.
Халф-Хадж пару секунд не сводил с меня безмолвного взора.
— Ну и что? — сказал он наконец. — Половина женщин, опытных и дилетанток, занимаются тем же, однако ты обращаешься с ними по-человечески.
