Брюс Стерлинг - Zeitgeist
Служанки тем временем подплыли к рыжему от ржавчины холодильнику и стали вынимать из него фрукты. Они двигались бесшумно, с непередаваемой истомой, словно под гипнозом. Одна нарезала большой сочный плод манго керамическим японским ножиком цвета крабового мяса, другая включила дряхлый кухонный комбайн «Браун». Кто-то в глубине дома включил бухающую запись балийского гамелана.
— Да, ржавчина — это целая проблема, — посочувствовал Старлиц.
— Домашние растения, однако, — проворковал Макото. — На этом острове лучшая в мире вулканическая почва. У меня бонсай на заднем крыльце под три метра!
— Бонсай, такой большой?
— Шутка.
— Извини, мой японский тоже заржавел от редкого применения.
— Если честно, Регги, та безграмотная чушь, которую ты нес тогда в баре в Роппонги, была не японским языком, а твоим собственным уникальным личным диалектом. Реггийским.
Макото слил из кастрюльки воду и вывалил лапшу в конический глиняный сосуд.
— Ты ешь лапшу! — приказал он Зете по-английски. — Наслаждайся!
— Мне нужны палочки! — заявила обрадованная Зе-та. Вооружившись палочками, она стала со скоростью пылесоса втягивать в себя лапшу, довольно хлюпая.
Макото устроился на подушке хромированного табурета.
— Сначала мне показалось, что она на тебя не похожа, но теперь я могу чувствовать сильное семейное сходство.
— Хай [58]. — Старлиц поблагодарил хозяина дома вежливым японским кивком.
— Очень приятно познакомиться с этой юной леди. Однажды ты уже упоминал про свою дочь, но тогда я решил, что все увязнет в этих невозможных американских джунглях развода и опеки. Ничего не собираюсь выпытывать.
Старлиц отвесил встревоженный полупоклон.
— Прости, что я оставил группу. Это моя вина. Gomen nasai [59].
— Регги, брат мой, верь мне, я все понимаю. Это проблема giri и ninjo [60]. Либо одно, либо другое. Такова человеческая жизнь. Человек должен следовать своей карме, понимаешь? Меня устраивают оба пути.
Зета недовольно отвлеклась от заметно уменьшившейся горки лапши.
— Хватит болтать по-японски! Тем более хватит болтать по-японски про меня!
— Хочешь в магазин? — простодушно спросил ее Макото.
— Потратить денежки? Конечно!
— Твой отец и я, мы пока поговорить немного о деле. Кэтс отвезет тебя в хороший магазин на набережной в Лихуэ. Ты покупать все отлично. — Он повернулся к беспечной служанке: — Кэтсу, отвези этого неместного ребенка в город. Покажи ей все лавки с безделушками. Расплачивайся карточкой MasterCard, на ней деньги на развлечения.
— «Лексус» на ходу, босс?
— Вроде бы.
— Хорошо.
— В Лихуэ нас знают, — сообщил Макото, доедая свой «Спам». — На таком маленьком острове все друг друга знают. Привозишь ораву в двадцать ртов из Токио и за большой стол в «Таишо» на южном берегу — единственный на Кауаи суси-бар, где кормят свежими кальмарами. О каждом твоем шаге все известно всем. Здесь все друг за другом смотрят. Даже у англо-американцев есть азиатские ценности. Так что твоя дочь будет в порядке.
Доев лапшу, Зета объявила:
— Мне надо в туалет, папа.
Макото молча указал на крапчатую «плайбуковую» дверь. Отец и дочь направились туда. Доверчиво глядя на Старлица, Зета спросила:
— Папа, Макото хороший?
— Он очень богат.
— Но ведь он хороший? Он не злится на тебя из-за «Большой Семерки». И лапша у него что надо.
— В общем, если копнуть на десять — двенадцать слоев вглубь, заглянуть под все контракты, махнуть рукой на все записи, гастроли, все случаи, когда его обманывали, все усилия, которые он прилагает, чтобы остаться самым модным сукиным сыном в мире, то можно сказать, что Макото хороший.
Заблудившись в лабиринтах дома, они забрели в спальню Макото, где среди леса из сандаловых ширм стояли две кровати под цветастыми покрывалами. Оттуда их сразу прогнал сырой эротический дух пачули, мускуса и злаковых проростков. Но Старлиц успел заметить у изголовья Макото потрепанный томик «Норвежского леса» Харуки Мураками.
Макото был одержим этим писателем. С преданностью фанатика он прочел все его романы: «Охоту на овец», «Дэнс, дэнс, дэнс», «Страну чудес без тормозов», даже неподъемные «Хроники заводной птицы» — полцентнера вареной редиски для неяпонца, зато оскорбительный и одновременно преображающий культурный опыт для японца.
Первый роман Мураками «Норвежский лес» стал повествовательной основой всего его творчества. Герой, неисправимо избалованный, до крайности чуткий, с потрясающе хорошим вкусом в одежде и музыке японец, совсем уже собрался наложить на себя руки, но первой с собой кончает его подружка. Только толстокожие неяпонцы способны счесть этот сюжет смешным, для японцев же эта история наполнена сексуальной, политической и экзистенциальной правдой.
Как-то раз в квартале Горуден Гай [61] под виски «Сан-тори» и сакэ «Геккейкан», под пьяный рев плотной и потной толпы в сверхмодном баре размером с телефонную будку Макото втолковывал Старлицу глубинную сущность этой коллизии. Старлиц слушал с неослабным вниманием. С Макото всегда стоило потолковать. Он был неповторимым слушателем, к тому же у него были восхитительные уши — самое красивое в его облике. Макото улавливал ими звуки, не достигающие слуха прочих смертных.
Старлиц молвил тогда: «Я понимаю, зачем умерла девушка. В этом весь драматизм и трогательность сюжета. Повесившись, она повысила ценность невысказанной тревоги героя. Но давай предположим — только для продления спора, — что герой осознает свое существование на более высоком уровне. Он знает, что является утонченным интеллектуалом, переживающим смертельный кризис своей идентичности в высоко конфликтном, сверхкоммерческом обществе. И вот он в приступе сознательной извращенности делает так, чтобы его девушка не кончала с собой. Он ее хорошо кормит, заставляет заниматься физкультурой, ухаживает за ней, окружает уважением, сдувает с нее пылинки…»
«Регги, это был бы плохой роман».
«Конечно, плохой. Но ты слушай. В „Норвежском лесе“ всего сорок пять тысяч слов. Эта книга ужасно короткая, Макото. Заглотав этот крючок, ты и твоя девушка захлебнетесь собственной рвотой, как Хендрикс и Джоплин. Но если ты каким-то образом нарушишь главный ход повествования, то будешь купаться в гонорарах, а все остальные свихнутые артисты, голоса своего треклятого японского поколения, окажутся в чертовых кремационных урнах».
Спор получался сложным, но японский Старлица всегда резко улучшался, когда вокруг него толпились пьяные. Макото слушал его, и в нем происходила какая-то важная перемена. Потом он протолкался наружу, в токийский закоулок, и исторг вместе с рвотой все, что понял.
После того случая Макото перестал писать собственные уникальные песни, которые все равно никто не понимал, и занялся изготовлением блестящих компиляций глобал-поп, регулярно приносивших круглые суммы.
— Это ванная, папа?
— Да. Наверное, это ванная Барбары.
— Зайди со мной, одна я боюсь.
Ванная и впрямь была жутковатая: огромные зеркала, как в гримерной, густые ковры, пахучие свечи, благовония, фазаньи перья, ароматические масла, отдельный гримерный будуар, махровые купальные халаты восьми мягких тропических оттенков, формователи для ресниц, похожие на оборудование для расщепления кварков из женевского ЦЕРНа. В углу высилась тщательно отполированная бронзовая богиня Кали с мерцающими морскими раковинами в глазницах.
— Папа, что это за штука?
— Это называется биде, милая.
— У нее здесь нет унитаза!
Унитаза у дивы действительно не оказалось.
— Тогда давай заглянем в ванную к Макото. Уж там-то должен стоять унитаз!
Таковой там действительно обнаружился, но низкий, в японском стиле, обложенный стопками плесневеющих журналов «Метрополис» и «I.D.» [62].
Зета с непреклонной женской решительностью поджала губы.
— Здесь я не смогу. Лучше потерпеть.
— Ты уверена, что дотерпишь до Лихуэ?
— Придется.
После того, как сутулящуюся Зету увез «лексус», Старлиц и Макото сели пить чай из жимолости и женьшеня в уютной лавовой пещере. Низкий кофейный столик блестел черным лаком, как концертный «Стейнвей» [63]. Стены были украшены оригиналами из легендарной серии укиё-э [64] гавайского художника Масами Тераока «Гамбургеры „Макдональдс“ завоевывают Японию». Тут же были выставлены свидетельства подвигов Макото на ниве благотворительности: участие в борьбе с африканской речной бактерией, вызывающей слепоту, в проверке на СПИД на островах Карибского бассейна, в раздаче бесплатных летных бронекурток сотрудникам ЮНИСЕФ. За легкими плексигласовыми дверями виднелась галька дворика «дзен», символическое море, плещущееся под шестью бетонными скалами — обломками Берлинской стены.
