Ант Скаландис - Катализ
Мои сибровики накинулись на сигареты и, затопив комнату сизым колыханием тумана, принялись на перебой излагать свои последние идеи. Это была жутко детективная история о том, как нас будут держать под арестом, как будут вытягивать из нас имена сообщников и места, где спрятаны сибры, какую технику и химию применят к нам для этого, и о том, как мы все равно ничего не скажем, потому что раскидаем сибры таким образом, что сами не будем знать, где они. И все это была страшная чепуха. А потом Альтер задал очень правильный вопрос:
— А куда ты, собственно, думаешь идти, Витек? В милицию или в Академию Наук?
— Да нет, — сказал я, — милиция нас сама найдет, если надо будет. И академия подключится на соответствующем этапе. Идти надо выше, гораздо выше.
— Согласен. Но как? С парадного входа? Это то же самое, что в милицию. Даже хуже.
— Разумеется, не с парадного входа. Только через знакомых.
— А-а, ну это запросто! — сказал Альтер. — У меня как раз есть пяток знакомых в Политбюро. А у тебя?
— Ценю твое остроумие, но лучше давайте все вместе вспоминать.
— Ну… — предложила Ленка, — у Машки отец — начальник главка.
— На худой конец сойдет, — сказал я, — но слишком долгая получится цепочка. Хотелось бы… О! Ведь у Валерки дядя завотделом в ЦК.
— А кто-то тут недавно говорил, что Валерка противный, — лукаво заметил Альтер.
— Беру свои слова обратно, — улыбнулась Ленка.
Еще минут пятнадцать мы обсуждали подробности моего визита к Валеркиному дяде, а потом Альтер уже привычным жестом потянулся к пачке и случайно заметил, что осталось всего две сигареты.
— Уроды! Чуть не забыли размножить, — возмутился он.
И только тогда мы увидели, что в тарелке лежит пятнадцать(!) докуренных до фильтра бычков, а воздух в комнате не совсем прозрачен. И никто (!) ничего (!) не чувствовал.
— Приплыли, братишки, — сказал Альтер. — Зря мы косились на нашего волшебника. Ничем он от нас не отличается, кроме своих фокусов с сибром. Все мы теперь монстры братишки. Ни нож, ни огонь, ни яд нас не берет. Одно слово — монстры.
Сразу решили: предложить Артуру пять червонцев с одним и тем же номером, некрасиво. И перед встречей мы заехали в сберкассу, где я торжественно закрыл только что открытый счет, сняв с него свои бамовские семь сотен. Какими мелкими казались теперь наши давешние склоки из-за шести тысяч, теперь, когда я стал обладателем богатства, не поддающегося математической оценке. Но труд, затраченный мною там, не утратил своей ценности, не мог утратить, и потому мне очень хотелось, чтобы и деньги не пропали зря, хотелось успеть потратить их, пока они еще имеют какое-то значение в мире. Я с радостью отдал бы Артуру не пятьдесят, а пятьсот рублей, но стоило ли вызывать подозрения?
Обидно было думать о деньгах. Обо многом обидно было думать. Как бывает обидно уезжать откуда-то, если сделал там не все, что хотел. Мы готовились уехать из целого мира. Навсегда. Как уезжают из прошлого в будущее. И кто мог оценить, все ли мы сделали, что могли, все ли успели. И казалось, можно еще что-то поправить, что-то изменить в уходящем мире, но на самом деле было уже слишком поздно. И мы поняли это с абсолютной, вакуумной ясностью именно теперь, когда вокруг был город, шумящий, разноголосый, пестрый, пахнущий горячим асфальтом, пылью, выхлопами автомобилей, дешевой парфюмерией и подгоревшей пищей, город, который так долго держал нас в своих каменных ручищах мертвой хваткой, именно теперь нам стало сладко до жути и жутко до сладчайшего восторга от того, что поменявшись с городом ролями, уже мы держали в руках его. И страну. И планету. И захватывало дух от этого ощущения.
А Артур сказал при встрече:
— Вы радио слушаете, алкоголики?
(Я вспомнил свой эксперимент с радиоприемником. Я скопировал его в работающем состоянии, обрезав сетевой шнут плоскостью экспокамеры. Копия точная, рассуждал я, должен говорить. Но отсеченный от розетки приемник говорить отказался.)
— Нет, — ответил я. — А что?
— С полюсом третий день связи нет. Точнее, с обоими полюсами. В Антарктиде, говорят, то же самое. Станция Амундсен-Скотт молчит, как рыба.
— Погоди, — сказала Ленка, — ты не части так. С ребятами-то что?
— А этого никто не знает, — мрачно, почти зловеще произнес Артур. — Сначала думали, что они просто не передали сводку, а теперь оказывается, что все передающие устройства вблизи полюсов не могут пробиться через какой-то загадочный экран. Так что у ребят, я думаю, все нормально. Однако никто не знает, сколько провисит этот экран. А каково им там без связи! И погода паршивая: с воздуха никакой видимости…
Мы стояли у подножия бронзового Пушкина, и жаркий августовский вечер душил нас в своих объятиях. Медленно, очень медленно угасало небо. Я слушал Артура и сверхъестественным чутьем «апельсинового монстра» безошибочно, остро и страшно чуял недоброе. Ох, как не понравился мне этот экран! Экран, возникший точно в день моей встречи в лесу. И я уже чувствовал, я уже знал, что эти, там, «наверху» не ограничатся одними лишь радиопреградами. Что-то гораздо более ужасное ожидало нас впереди.
Ничего этого я не сказал. Но Ленка все поняла сама. И до дома, до самой двери, мы ехали молча.
На следующий день экран не пропал. И еще через день-тоже. Но переменилась погода, и были начаты поиски. За пять дней, прошедших от последней сводки, они не могли уйти дальше, чем на семьдесят-восемьдесят километров, и область поиска была таким образом довольно четко ограничена. Вертолеты тщательно прочесали пару тысяч квадратных километров. Поиск шел только визуальный, сигналов не ждали, потому что все передатчики, оказавшиеся под колпаком таинственной радиоблокады в момент ее появления, разом вышли из строя по столь же простой, сколь и загадочной причине: источники питания в них разрядились до нулевого напряжения на клеммах.
Где-то, занесенные снегом, лежали четверо. Теоретически они должны были быть живы, потому что у них был анаф. Но два квадратных метра на двух тысячах квадратных километров — это та самая пресловутая иголка в стоге сена. И все-таки иголку нашли. Только другую. На краю полыньи, затянутой молодым льдом, нашли их палатку. И рядом — два спецсосуда. Экспертизы не потребовалось, чтобы установить: их не использовали по назначению. Вот когда на полюсе стало некого искать. И безрезультатные поиски трупов прекратили довольно скоро.
Еще два дня после встречи с Артуром ребята в нашем сознании, в наших надеждах были живы, и мы в эти дни много и плодотворно работали, заглушая новыми сногсшибательными впечатлениями тоску, тревогу и дурные предчувствия. Мы придумали и проведи массу потрясающих экспериментов, открыли кучу интереснейших закономерностей. Альтер все записывал в большую «амбарную тетрадь», пытался обобщать, систематизировать, объяснять. Я же решил дать литературное описание происшедшего и именно тогда начал свою книгу. Ленка и Алена помогали нам обоим.
А потом наступило страшное двадцать девятое августа.
Я помню, как мы сидели а закиданной чинариками, задымленной, как палатка для окуривания, комнате и молча, тупо, озлобленно смотрели на компанию сибров в дальнем углу, а по радио, только что сообщившему о гибели отважной четверки, диктор спокойно читал все, что ему еще полагалось прочесть по программе последних известий. И все мое фантастическое могущество казалось смешным и никчемным рядом с простой, грубой и вечной трагедией человеческой смерти. Сибр был бессилен воскресить моих друзей, какую бы сумасшедшую программу я не попытался задать ему. Это было очевидно. И это было страшно. Потому что я хотел, чтобы они снова были живы. Потому что без них мне не нужны были никакие радости, никакая слава, никакая власть. Никакое светлое будущее. Все обесцветилось, все потеряло вкус. И даже пить не хотелось без них. И мы сидели, как в кошмаре, опустошенные, трезвые, и дышали дымом.
И, может быть, ужаснее всего было то, что на этот самый день у нас был намечен грандиозный и стратегически наиболее значимый эксперимент. Мы уже купили билеты, сдавать их было бы глупо, и Альтер с Аленой вылетели в Хабаровск, захватив с собой несколько сибров, в частности один с гештальтом живого мышонка. С этим мышонком нам просто повезло, мы его обнаружили накануне в ванне, куда он по дурости попал и откуда не мог выбраться. Вообще же эксперимент планировался с тараканом, и теплокровное животное — это был подарок судьбы. Из Хабаровска Альтер позвонил в Москву. Мы сверили часы, и в условленную минуту я отдал свои мысленные приказы. Расстояние, даже такое, оказалось не помехой. Сибры, послушные моей воле, росли, включались, выключались, утрачивали и обретали кнопки и, наконец, мелкий московский вредитель вильнул хвостиком и отправился гулять по дальневосточному краю.
А «крупный московский вредитель» — Виктор Брусилов валялся на диване и корчился от дикой, непредставимой, чудовищной головной боли.
