Джеффри Томас - Панктаун
Одна из медсестер за стойкой поинтересовалась, не желает ли он, чтобы она его проводила. Он сказал ей, что все в порядке, но она предложила позвонить миссис МакДиас, чтобы уведомить о том, что ее пришел навестить сын. Он согласился, проворчал слова благодарности и направился по знакомым коридорам, увешанным успокаивающими нервы картинами. Его туфли скрипели по слишком ярко начищенному полу. Номер его матери был 3–33 — запомнить вовсе не сложно, но в его памяти был весь путь. Его имплантант зафиксировал каждое пятнышко на полу. Каждый из взаимозаменяемых псевдоимпрессионистских пейзажей, развешанных на стенах. Царапины и облупившуюся краску на каждом из выдвижных ящиков, встроенных в стены рядами по три. Он подошел к ящику, помеченному 3–33, и в нерешительности уставился на него. Он находился в верхнем ряду. МакДиас не стал тратить время, выбирая один из складных стульев, хранящихся в нишах между группами ящиков, потому что редко мог заставить себя побыть с ней подольше. И ему не нужно было беспокоиться о том, что он загородит кому-нибудь дорогу к искомому ящику, поскольку, кроме него, в коридоре не было ни души.
Наконец он нажал на кнопку рядом с ящиком и сказал: «Привет, мама, это я». Потом он поднял задвижку, плавно выдвинул ящик из его ниши в стене и опустил его до уровня своей талии.
Он улыбнулся ей, а она через свой пузырь слабо улыбнулась ему. Ее гарнитура, через которую она говорила с ним, когда он звонил, и через которую она и прочие обитатели этого учреждения целыми днями смотрели фильмы, в основном мыльные оперы, и ток-шоу, съехала с ее глаз, чтобы она смогла посмотреть на сына. Для этого ей пришлось прищуриться. Она была скелетом, который вряд ли смог бы сделать пару шагов, если бы его освободили из плена стеклянного саркофага. Лицо ее было черепом, туго обернутым в кожу. Ему подумалось о черепах в квартире, которую он совсем недавно покинул. Ее седые волосы представляли собой несколько жалких клочков, напоминавших дымные струйки ее духа, пытавшегося выбраться из бренного тела, но плененного окружающим ее пузырем.
— Что ты смотрела? — спросил он, зная о ее любви к кино: эту страсть он всегда разделял.
— Передачу для садоводов, — сказала она ему. Динамик придавал ее голосу скрипучесть.
— Разве ты больше не захаживаешь в Сеть, мам? Это было бы для тебя полезно. Пообщалась бы с людьми…
— Наврала бы какому-нибудь юноше, что я рыжая сексуальная штучка? — пошутила она. — Я слишком устала, чтобы говорить. Я уж лучше посмотрю свои фильмы… Посмотрю, как говорит кто-то другой. Я пробовала кое-какие из ВР-каналов, но я слишком устала даже для того, чтобы быть призраком из машины. Я просто хочу наблюдать, а не делать. Я так устала… Так устала…
МакДиас часто представлял себе, что чувствует его мать, когда он задвигал ее обратно в стену, болезненно одинокую в своем цилиндре жизнеобеспечения, в своем лоне. Затерянную в своих видеоснах. Без шансов на побег. Ему казалось, что он понимал ее заточение. Но и она в какой-то мере обрекла его на пожизненное заключение. Она и его отец пожелали, чтобы ему еще в детстве имплантировали чип. Это увеличивало его шансы чего-то добиться в жизни, найти хорошую работу. Давало ему больше возможностей в мире всеобщего непрерывного соперничества, где подобные технологии были доступны всем и каждому… Если, конечно, были деньги за них заплатить. У него не было выбора — это было решение его родителей. Совсем как устаревший обряд обрезания. Но обездвиженная жизнь матери вовсе не была его возмездием. Ее текущее состояние тяготило их обоих по велению закона, которому он служил, — если бы он только мог, он бы прямо сейчас распахнул ее пузырь и перерезал кабели системы жизнеобеспечения, чтобы она наконец познала истинный покой.
— Как там девочки? — спросила она его. Это была ее любимая тема, и он рассказал ей, как обстоят дела. Иногда он приносил ей видеочипы с записями их игр или отпусков, проведенных всей семьей. К счастью, она не поинтересовалась, как дела на работе. Его родители не слишком-то одобряли решение стать полицейским, и сейчас ему не хотелось рассказывать ей о той боли, которую оно ему принесло. Рассказывать ей о том, что он не знает, как долго сможет продолжать этим заниматься… О том, что со временем все становится только хуже: он видит все больше и больше ужаса, и теперь его разум, похоже, готов пасть под гнетом ноши, гнетом всех тех образов, что не желали стираться, а лишь менялись местами. О том, что изнутри его череп представлял собой одно сплошное место преступления, растянутое до бесконечности во всех направлениях.
Он сидел за кухонным столом со стаканом апельсинового сока. Пару минут назад его жена выглядывала из спальни, чтобы проверить, все ли с ним в порядке, — он ласково отослал ее обратно в кровать. Этой ночью они занимались любовью. Как он мог рассказать ей о том, что в последнее время во время их секса все чаще вызывал в памяти другую ночь любви — ночь десятилетней давности, когда она была стройнее, краше, в самом своем цвету? Это было словно изменять ей с ее же ранней версией. А иногда он будоражил воспоминания о ночи, проведенной с его подружкой времен колледжа. Или вспоминал — так, будто она вставала прямо у него перед глазами, — безымянную девушку-подростка, стоявшую перед ним в очереди на карусель, когда ему было тринадцать лет… И он пялился на ее длинные, гладкие, как у пластиковой куклы, ноги и на тугие шорты, обтягивающие ягодицы.
Это были сладкие воспоминания, и дело было не только в зове плоти — он помнил, как солнце искрилось на ее длинных светлых волосах, так же хорошо, как помнил золотые отсветы на ее ногах, — но все же они казались слишком реальными, слишком близкими. Они конкурировали с реальностью, в которой он жил сейчас, со временем, в котором он жил сейчас, и поэтому он чувствовал себя не в своей тарелке. Затерянным в самом себе. Он должен был бы уже пообвыкнуться со своими воспоминаниями: его чип был с ним более тридцати лет. Но когда он был еще мальчиком, его разум был просторней. Теперь же этот склад был забит до отказа, и через его двери вываливались груды рухляди, а в окнах угадывались картины намного ужаснее всего того, что он мог себе вообразить, когда был ребенком и даже когда был начинающим копом. Чем больше проходило времени и чем больше накапливалось впечатлений, доступных для немедленного повторного переживания, тем более чужим он казался самому себе.
Даже теперь перед ним встал образ золотистой девочки — просто из-за хода его мыслей. Он со злостью запихнул картину обратно в глубины своего сознания и, чтобы заместить ее, принялся просматривать в уме папки с делами, над которыми работал. Выбрав одну, он распахнул ее на письменном столе своего разума.
Ему подумалось, как это печально, что ему пришлось отогнать призрак светловолосой гладкокожей девочки с помощью призрака члена уличной банды с традиционно выбитыми глазами, но, несмотря на это, он продолжал потягивать апельсиновый сок и вглядываться в каждую деталь места преступления. Он даже видел собственное лицо, отраженное в луже крови, продолжавшей вытекать из разорвавшейся головы парнишки.
МакДиас прибыл на место происшествия буквально через минуту после рядовых копов, а потому к этому моменту были обнаружены еще не все тела. Он бросил краткий взгляд на голый скелет, распластавшийся на ковре гостиной, после чего устремился в глубины старой квартиры с просторными комнатами и высокими потолками. Пистолет в его руке вел его, словно пес-ищейка. Он отметил, что все шторы и занавески были задернуты, поэтому здесь царили могильные запах и атмосфера. Один из копов ворвался в первую спальню, в то время как МакДиас повернул ручку второй.
Дверь приоткрылась, но не более чем на несколько сантиметров. Кто-то подпирал ее изнутри или ее просто забаррикадировали? Он отскочил в сторону, чтобы не оказаться на линии возможного огня, и попытался что-нибудь разглядеть через щель. Сплошной сумрак. Как же ему поступить? В его пальто и жилет было воткано достаточно защитного волокна, чтобы отразить большую часть выпущенных в него пуль и энергетических лучей, поэтому он отступил немного назад, чтобы набрать скорость, а затем врезался плечом в дверь. С громким треском дверь распахнулась наполовину, после чего ее снова заклинило, а МакДиас оказался в положении движущейся мишени, ворвавшись через открывшийся проход и вслепую размахивая пушкой.
Он с хрустом ступил на какую-то неровную поверхность и чуть было не потерял равновесие. Прямо перед дверью на полу лежало тело, почти такое же скелетообразное, как и то, что нашли в гостиной, но все еще сохранившее остатки кожи. Ни в комнате, ни под кроватью, ни в чулане никого больше не было. Включив свет, он снова обратил свое внимание на труп, стремясь поскорее выяснить, действительно ли его голова была такой огромной, какой казалась в полутьме… Ведь именно ее он раздробил дверью и растоптал ботинками.
