Tyrmä - Александр Михайлович Бруссуев
— Это «Капитал», это Энгельс так писал, — говорил он, брызгая слюной. — Это наше руководство в борьбе. Это наше пособие. Вот спроси меня, что написано — и я тебе отвечу.
Успенский вежливо улыбался, но не переспрашивал.
Тойво заметил, что книга Ногтева — это «Соловецкий патерик», вполне возможно, что и первого, 1873 года, издательства. К тому же, держал он ее кверху вниз.
Успенский со своей внешностью былинного васнецовского богатыря готов был согласиться со всем, даже с тем, что «Патерик» и есть «Капитал», а Маркс и есть Энгельс, лишь бы со временем оказаться вместо своего нынешнего шефа и тоже трясти перед подчиненным каким-нибудь трактатом.
Латыш Буйкис, подлая душа, начальник оперчасти, спал лицом в тарелке — его никто не тревожил, а он пускал розовые сопли, то ли от съеденной селедки под шубой, то ли от усердия. Ему было хорошо, словно в своей тарелке.
Прочих участников банкета по случаю приезда дорогих гостей Тойво не разглядел — ведомый явно тяготившимся этого общества Прокопьевым, они споро прошли на выход.
Едва за ними захлопнулась дверь, рыжий охранник вздохнул с облегчением и объяснил:
— Они теперь всякое могут увидеть: и черти примерещатся, и контрреволюционеры — а нам отвечать. Пульнут — и с них взятки гладки. Так что, как говорил товарищ Бокий: «Все в меру и все на расстоянии».
Антикайнен сомневался, что Глеб мог такое сказать, но желание Прокопьева сделаться на всякий случай «своим парнем» было вполне объяснимо. Кто знает, что завтра будет с сегодняшним зэком, если к нему ездят московские гости? И что будет с сегодняшним начальством, если оно не приглянется этим самым гостям?
Общаться с рыжим не хотелось, да и не было на это никаких сил. Все-таки не так уж много времени прошло с той поры, как он встал на ноги. Да и следовало очень хорошо подумать. Бокий задал задачу, с которой предстоит справиться. И не потому, что так хочет всесильный товарищ Глеб, а потому что разгадка поможет чувствовать себя вновь человеком на фоне всего его нынешнего отчаянного положения.
А Прокопьев, пока они шли коридорами и переходами, был само общение. Он относился к пресмыкающимся. Впрочем, как и любые полицаи, чекисты, милиционеры и особенно — прокуроры и судьи. Таковы правила игры, что без пресмыкания им не то, что не подняться в сомнительной карьерной лестнице, но и не выжить.
Эх, если бы литературу какую раздобыть! Но это исключено, разве что испросить через начальника Успенского «Историю ставропигиального Соловецкого монастыря» 1899 года издания, чтобы, так сказать, расследовать дело о возможных «кладах» на островах? Нет, не дадут. Будут опасаться организации побега.
— Ну, заходи, да помни о справедливости и ответственности, бремя которой несет на своих плечах дорогой товарищ Бокий! — торжественно сказал Прокопьев.
Тойво и не заметил, как они подошли к его тюремно-монастырской келье.
— Надо же, — удивился он. — А я думал у него на плечах голова, которой он ест и пьет. И иногда думает.
— Ну, давай, без разглагольствований!
Рыжий отпер дверь и кивнул двум заключенным, что были внутри.
Когда лязгнули запоры и стихли шаги удалявшегося на свою вечернюю мессу конвойного, Игги спросил:
— Чего это с ним?
Тойво с облегчением присел на свою койку и только после этого сказал:
— Парни! У нас всего ничего для подготовки. Уходить нужно в день самой короткой ночи.
— 22 июня! — заметил Мика. — Еще так долго ждать! Я бы хоть сейчас свалил!
Но Игги махнул на него рукой.
— Ладно. Давай думать, что у нас есть, и что нам надо. Полагаю, попытка только одна. И от многих факторов зависит, какова она будет: успешная или нет.
Антикайнен согласно кивнул головой. Бежать можно лишь один раз.
10. Анзер
Стоило посмотреть на барона фон Зюдоффа, как сразу делалось понятно, отчего ему так хотелось бежать. На лице у него красовался замечательный синяк, каким награждают не вдруг и не любой встречный-поперечный.
— Вертухаи? — спросил Антикайнен.
— Ну, да, — горестно вздохнул Мика. — Не потому, что «оказал неповиновение», а потому что просто «оказался».
— Его спросили о статье, по которой осужден, — объяснил Игги. — А он честно признался, что сидит без статьи.
— Так и у меня ни срока, ни суда тоже не было, — сказал Тойво.
— И у меня, — согласился монах.
— Значит, побьют, — еще горше вздохнул барон.
То, что посадили их всех без суда и следствия — это полбеды. Когда пошла практика сажать по суду, а человек ничего не нарушал — вот это беда. Государство так устроено, что под приговором ходит любой гражданин, за исключением, конечно, самих судей и иже с ними. Менты подбрасывают всякую дрянь, абсолютно веря в правоту своих действий. Прокуратура выискивает какой-то мифический экстремизм, нисколько не сомневаясь, что она неправа. Налоговая служба легко приписывает долги совсем левого человека, считая, что не важно с кого добыть деньги в казну — важно просто их добыть. А судьи, сука, все судят и судят!
Тойво не стал возражать монаху — все может быть. Да и все, в принципе, будет.
Не пройдет и года, как в СЛОНе начнутся расстрелы. Когда с парохода будет сходить новый этап, начальник лагеря товарищ Ногтев и начальник оперчасти Буйкис по одному, им только известному, капризу начнут стрелять в пробегающих мимо людей из карабинов. Норма у каждого стрелка — 10 человек. Завалил «десяточку» — и можно водку идти пить.
А после водки Ногтев опять выходил к «стаду», выискивая среди новоприбывших, как ни странно, не девушек милой внешности, а священнослужителей, которым угораздило попасть на Соловки.
— Эй, опиум для народа! Подай бороду вперед, глаза в небеса. Скоро бога увидишь! — кричал он и бил кулаком в лицо выявленной жертве. А потом, вцепившись в бороду, так сильно дергал ее туда-сюда, что голова несчастного попа едва не слетала с плеч.
Недалеко от своего наставника ушел и Успенский. Страдая манией величия в особо извращенной форме, он лично резал и стрелял заключенных, которые ему по какой-то причине не понравились. «Соловецкий Наполеон» не делал разницы между
