Никки Каллен - Арена
— Подарок Габриэлю ван Хельсингу, — сказал Кай; Джастин вздрогнула; будто хлопнула дверь, а человек думал, что один; обернулась на Кая, и он увидел, что она его боится, как дурного предсказания от гадалки.
— Откуда вы знаете Габриэля?
— Да не знаю я Габриэля, я просто знаю о нем.
— Откуда? Вы читаете мысли?
Кай удивился.
— Нет.
— У меня был знакомый, который читал мысли, странный мальчик-актер, очень красивый человек, такие настоящие, синие глаза, как в книжках пишут: сапфиры, фиалки в прозрачном ручье; он умер в прошлом году, — она налила кипяток, руки у нее дрожали, как у застенчивого, вынужденного вслух прочитать толпе заметку из газеты о повышении тарифов, — Оливер Рафаэль… однажды я сидела за столом у него в гостях и не знала, положил ли он мне сахара в чай, все думала, а он как крикнет из соседней комнаты: «да, положил, две ложки, как ты любишь!» — и засмеялась тихо; лицо же ее оставалось напряженным, словно вернулась домой с работы, а дома куча дел: погладить, вынести мусор, приготовить ужин, позвонить больной маме… — Откуда вы знаете о подарке?
— Вы мне не поверите.
— Поверю, ведь о подарке никто не знает, даже сам Габриэль; у меня целый стол подарков Габриэлю, но ни один я не подарила, и этот тоже; он так и уехал, даже не знал, что я… и, может быть, я его больше никогда не увижу, — она охнула от боли, как от внезапной желудочной, сползла на пол и там зарыдала, давясь, закрывая рот, чтобы никто не услышал: родители, старший брат; привычка с детства; Кай сел рядом с ней, обнял ее, она была тяжелая, теплая, как кот, как Люэс; Джастин уткнулась, спряталась ему в подмышку, словно они и в этом мире знакомы уже сто лет, и ждали, когда это пройдет, как обычно ждут дождя — хоть бы никогда не заканчивался…
— Так вы кто? — спросила она потом шепотом, сморкаясь в салфетку, открыла ящик стола, не вставая с пола; квартира ее была маленькой, как мышиная норка. — Чай остыл, подогреть?
— Я из другого мира, параллельного вашему; уф, ну и бред, извините. Да, давайте подогреем.
— Из будущего, что ли?
— Нет, просто параллельного, — Кай сначала почему-то рассказал о вечеринке у группы братьев де Вильде, потом о магазине мамы Венеры, потом о городе — как из него уходят люди, словно река мелеет; Джастин слушала внимательно, будто в мире скоро не будет книг, и надо их запоминать, и вот сейчас ей читают на запоминание Шекспира или самого Брэдбери; чай они подогрели, Джастин вытащила печенье — в виде ракушек, хрустящие, желтые, внутри вместо жемчуга — черничный джем, и шоколадку — черную, жирную, бельгийскую, в грубой серой бумаге, для ценителей.
— Венера — кто это? — и Кай понял, что она не просто верит, она понимает — как всегда, чудесная Джастин, лучший друг на свете…
— Девушка, которую я люблю, — и Кай рассказал о ночи, когда родился их мальчик, Руди, — в настоящий снежный ураган; словно мир сопротивлялся Руди, словно Руди — будущий великий Темный; они еле-еле дождались скорой; на дорогах были пробки; и Венера держала Кая за руку и пела тихо одну и ту же песенку: «Летит Жозефина в крылатой машине»; и совсем не кричала, не сжимала до крови, просто бесконечные остановки, удары ветра в стены машины и тихий голос; у Кая кружилась голова: Венера рожает их ребенка; год назад он и вообразить себе такого не мог — лишь бы услышать ее голос в трубке телефона: «а, Кай, привет, тут Джастин попросила Elastica, можно? мы наглые, наверное, прости, с нас хорошее вино…»; а потом ее увезли в больницу, он думал, ему не хватит пачки «Честерфилда»; но медсестра вышла буквально через минуту и сказала, улыбаясь: «у вас сын»; и его пустили к ним — к ним: Венера лежала в своей одежде, ее даже переодеть не успели, только простынь накинули; ни крови, ни запаха лекарств, а только ее запах — нероли, иланг-иланг — и что-то маленькое; «это оно?» «ага»; и они начали тихо смеяться и трогать Руди за лапки.
— А утром мир был белый-белый, снега намело до третьего этажа, Венера поднесла Руди к окну и сказала: «смотри, как красиво, правда, Руди? еще никто не приходил в такой чистый мир»; и мы назвали его Руди — «Ледяная Дева» Андерсена, — Кай задохнулся, ужас: «а вдруг я их больше не увижу?» — забился в нем со скоростью сто ударов в секунду. Джастин поймала его за руку, будто он собирался спрыгнуть: «все в порядке, слышишь, Кай, ведь меня ты нашел, и ее найдешь или вернешься к ней»; и Кай почувствовал: невероятно, он в другом мире, но Джастин ему верит, чужая, другая Джастин, которая рассталась с Люэсом и любит Габриэля, и играет в девчачьем бэнде, — и Кай увидел, как миры переливаются во Вселенной: синим, черным, розовым; и переплетаются друг с другом, и ступени тянутся, как нити, и двери открываются от одного ключа — от любви, и зажигается фонарь на вершине Темной Башни, будто кто-то решил при его свете почитать хорошую книгу на ночь — «Маятник Фуко», атлас дорог…
— Расскажи, какая она? Красивая, странная?
— Она… она любит старинные платья. Длинные, с фижмами, шлейфами, кринолинами, жабо и прочими немыслимыми в эпоху Леви-Стросса вещами. Ей шила их с детства мама на каждый праздник — Рождество, день рождения; потом она сама научилась — и ходит в них по дому как ни в чем не бывало: моет в них посуду, полы, поет, печатает свой роман… задирает босые ноги и пишет, а со стула свисают складки из парчи… Однажды она нашла в одном из брошенных домов целый шкаф платьев разных эпох: Марии Антуанетты, мадам Рекамье, Маргариты Валуа; и все ее размера, будто в доме жила ее сестра-близнец, странный был дом: красный кирпич, витражи с изображением змеи, на полу — узоры и надписи на латыни, все в плюще; мы даже думали переехать туда, но Руди там не понравилось — вот он у нас точно умеет мысли читать: он начал дико реагировать на шумы и шорохи, цепляться за нас, за одежду; мы подумали: ну его, этот дом, особняк Красной Розы; и только платья забрали и несколько книг…
— А о чем ее роман?
— Ох… Она называет его католическим. Кажется, он даже посвящен Габриэлю, — не «кажется», Кай знал это точно. Венера роман не показывала, только читала куски, смеялась, сердилась, прерывала на полуслове, поправляла карандашом, скребла ногтями в голове; Кай даже и не слушал, знал, что она не ждет критики, а хочет, чтобы он не почувствовал себя лишним; и он просто любовался ее босой ногой, выглядывающей из-под платья, расшитого золотом кружевного подола, нервными, тонкими, с постоянными жестами, как у глухих, руками, подвижным, как облака, лицом — словно на небо смотришь и никуда не спешишь; но однажды она была в ванной; стояла осень; ветер с холодеющего моря хлопнул по балконной двери, распахнул ее, пронесся по комнате; и листы полетели, Кай стал их ловить, дурацки растопырив пальцы, нечаянно на что-то наступал, нечаянно что-то читал; было хорошо, правда, — она могла бы стать знаменитым писателем, модным, богемным, а потом, когда забудут и появится совсем другой стиль, — коллекционным; и вот — прочитал: «Габриэлю ван Хельсингу, который об этом романе никогда не узнает»; в этом мире Габриэля любит Джастин, покупает ему подарки, которых он никогда не увидит: вазу из глины, всю поцарапанную, с ручками в виде чемоданных, такая, под старину, дико стильная вещь; старинную карту с аукциона, в золоченой раме — первая Америка; рубашки: одна с комиксами «Город грехов», другая льняная, нити прямо серые, и виды Санкт-Петербурга — словно коричневой пастелью; перетасовка. Там об одном мужском монастыре, вернее, обители, где живут совсем молодые ребята: они должны решить, хотят ли посвятить свою жизнь церкви или чему-то глобально другому. Монастырь — старинный замок находится в суперживописном месте: горы, хвойные леса — с одной стороны, белый пляж и синее море — с другой. Кто-то из ребят занимается восточными единоборствами: выходит на рассвете в море, молится Христу и заодно тренируется в журавлиной технике; кто-то — выращивает розы, прямо разводит, великолепные, огромные, самых разных цветов и сочетании, и дарит каждому на день рождения свою: красную махровую, желтую янтарную, с прозрачными почти лепестками, белую, с легким розовым кантом, еле заметным, будто кто-то поцеловал и оставил след своих губ. Кто-то пишет музыку, кто-то гимны, есть еще пара парней, которые занимаются фехтованием на всевозможном оружии: палках, мечах, шпагах; их зовут Роб Томас и Женя Даркин, они потом станут крестоносцами, или мальтийскими рыцарями, или ливонцами, — в общем, какой-то военный воинствующий орден; Венера мешает культуры как хочет, совсем как в шейкере; но получается не безобразно и безответственно, а совершенно фантастически, притом что я не люблю в прозе фантастику, мои любимые писатели Эмиль Золя и Драйзер, — Кай засмеялся тихо, будто уже за полночь и есть соседняя комната, где родители сердятся, а они с Джастин подростки, сидят на полу и шепчутся о фильмах с ДиКаприо и переустройстве мира, не в силах расстаться, увлечены, влюблены. — Главного героя зовут Изерли; вот ему становиться монахом, священником или рыцарем-храмовником совсем не хотелось; в церковь его отдали, вернее, церкви его отдали родители — вроде как он у них появился до брака, и вина не их, а его; или они ее так искупают и ведут далее супердобродетельный образ жизни; короче, жестокость. В монастыре Изерли помогает управляющему, завхозу, и понимает, что хотел бы заниматься этим всю жизнь: варить варенья, смотреть за огородом, ездить за покупками… Мне нравится, как он любит спускаться в погреб за банкой сливового варенья, именно сливового, он такой живой сразу, даже снился мне с этой банкой, серьезный, глаза цвета ириса… А потом Изерли едет за покупками — они приобретают все в супермаркете, в ближайшем маленьком городке — и видит там девушку: она раскладывает по полкам мыло или петрушку, не знаю, не помню уже; такая, в желтом фартучке; у нас есть рядом супермаркет, там все желтое… И они влюбляются друг в друга, причем зовут ее похоже — Изобель; Изерли приезжает к ней однажды ночью, в дождь, ее отец и старший брат играют в бильярд где-то в городе, в кабаке, такое городское мужское развлечение, а они разговаривают на кухне, пьют чай, — «ох, чай», — спохватилась Джанни, налила кипятку, чай оказался восхитительным, крепким, вишневым. — Классное чтиво на самом деле, особенно когда дождь или снег, даже лучше Гарри Поттера…
