Tyrmä - Александр Михайлович Бруссуев
Местное население на острове Соловецкий быстро закончилось, и воевода Иван с подельниками раскинулся табором возле монастырских стен. Они поглумились над пленными, попили водки, спели пару-тройку песен, подрались между собой, да и заснули снами праведников.
Так прошел, если верить летописцам, целый год. И осадившие крепость, и осаждаемые в ней волшебным образом получали пропитание, теплую одежду и медицинское обслуживание. Но пришел приказ от руководства: монастырь немедленно взять. И подпись «патриарх Никон». Тут уж дело серьезное, тут уж не до шуток.
Начали стрельцы штурмовать крепость, а пуще всех штурмовал командир Мещеринов — да все неудачно. Несколько воинов поскользнулись, а кому-то в голову прилетели камушки из-за неприступных стен. Решили ждать зимы, дождались и — снова на штурм.
Снега в тот год было много, вот и построили из него еще одну крепость, а уж с нее и попрыгали в монастырь. Монахи, конечно, удивились несказанно и сетовали друг другу: «Свалились, как снег на голову».
Ах, зима! Точнее — январь 1676 года. Еще точнее — 22 число.
Воевода на радостях повелел немедленно казнить зачинщиков бунта.
Архимандрит — в отказ. Он вообще не при делах. Он — скорее, жертва. Монахи — тоже не при чем, крестятся и божатся, что за царя и отечество. А Никона и вовсе собирались объявить почетным служителем Соловецкой обители.
— Тогда кого же казнить? — возмутился Мещеринов. — Кто каналья и бунтовщик, тысяча чертей?
— А их тогда наказывайте, — испуганно осенив себя двуперстием, ответил главный церковник. И указал пальцем куда-то вниз, словно бы под землю.
Воевода, было, обиделся, предположив, что поп чертей имеет ввиду, но расслабился и даже улыбнулся, когда увидел, что монахи волокут пред его ясные очи каких-то тощих чумазых ободранных людей.
— Вот это и есть самые доподлинные злодеи, — объяснил архимандрит. — Все, как один, бунтовщики — клейма ставить негде. Отдаем их на твой суд.
Ну, несчастных заключенных, из числа самых безобидных и неизвестных, тотчас же порешили при скоплении согнанного по такому случаю из Кеми народа.
— А еще есть? — спросил воевода вполголоса. — Как-то несолидно выглядят.
— Сделаем, — шепотом ответил архимандрит.
Состоялась еще одна казнь — уже без стечения народа.
Мещеринова отозвали в Москву, повысили в звании, а главного попа и прочих монахов Соловков, разогнали по разным местам — потеряли они доверие. Патриарх Никон из Тихвинского монастыря Макария на службу определил, чтобы, как говорится, реформы, перестройка, да еще и ускорение.
Поработали новые служители церкви изрядно, даже несмотря на ропот карел с материка. Книги изъяли, новые написали, иконы замалевали новыми сюжетами — да мало ли что! Работы хватало.
Но, видать, глаз замылился у святых реформаторов. Кое-что пропустили, кое-что недоглядели. Так, вероятно и со святым Николаем дело обстояло.
Откуда Антикайнен всю эту предысторию знал? Он не готовился специально, толстые фолианты в монастырской библиотеке не перелистывал, с монахами-историками не беседовал. Тойво просто знал — и все. Информация обрушилась на него одномоментно. Или такая уж была у него богатая фантазия, или человеку доступно то, что было, или могло быть — стоит только побывать на этом месте, прикоснуться к его камням. Ну, не всякому, конечно, но некоторым — определенно. Камни — это застывшее время, память в них копится. А иногда она имеет свойство или намерение выплеснуться. Вот так.
Ни Бокий, ни Блюмкин не заметили некоей отвлеченности Антикайнена. Да и длилась эта отвлеченность, пожалуй, мгновение.
Тойво на стуле вздохнул. Как ни считал он, что жизнь его теперь, в общем-то, не имеет смысла, но так ее заканчивать, или просто — так жить, крайне не хотелось. Если заканчивать — то в борьбе, если жить — то по воле Господа. А здесь какая воля? Неволя, эх, неволя.
— Полагаю, в вашу камеру приносят вполне сносную еду, — то ли спросил, то ли утвердительно сказал Яков.
— Так себе, — пожал плечами Тойво. Его несколько удивила прелюдия разговора.
Сам Бокий молчал и только наблюдал, как за своим соратником, так и за заключенным.
А Блюмкин продолжил говорить вполне нейтральным тоном, находясь на почтительном расстоянии, о совсем несущественных вещах: весна и на Соловки пришла, в детстве Антикайнен, якобы, уважал такое время, хорошо бы на прогулки во двор крепости выходить и тому подобное.
Тойво отвечал односложно, или просто кивал головой.
Внезапно Яков соскочил со стола и приблизился.
— Героям-лыжникам награды дают, чествуют по всей стране, ставят в пример их героизм и мужество, а ты в тюрьме сидишь, — приблизившись, перейдя на какой-то зловещий шепот, сказал он.
Антикайнен даже вздрогнул от неожиданности.
— Не пора ли вернуться в строй?
Что за глупость — в какой строй? Его коллеги по походу заслужили свои почести. Он не заслужил, потому что дезертир. Тойво старался быть честен сам с собой.
— Надеюсь, ты не питаешь иллюзий по поводу твоего бегства с Кимасозера? Тебе позволили, потому что тебе верили.
— И кто же мне позволил? — поинтересовался финн.
— Стало быть, бегство все-таки имело место быть? — спросил Блюмкин и снова отошел к столу.
— Роковое стечение обстоятельств — не более, — ответил Антикайнен.
— Но деньги надо вернуть, — очень просто и как-то сердечно произнес Яков. — Помоги нам организовать твое будущее.
— У меня здесь с собой ничего нету, — пожал плечами Тойво. — Но я смогу организовать вам что-нибудь, если получу некую свободу действий.
Блюмкин переглянулся с Бокием, продолжавшим молчать, и сделал какой-то оговоренный ранее жест.
Черт побери, да это же практическая кинезика! Антикайнен, наконец, понял, к чему все эти разговоры, то вполне задушевные, то напрягающие. Зачем менялся тон и сокращалось расстояние между собеседниками, тоже стало понятным.
Яков изначально проверял реакцию финна на вполне безобидные и очевидные вещи, изучал, если хотите, мелкую моторику. Затем он менял тактику, добавив напряженности. Вообще, основная задача кинезики — выяснить, когда опрашиваемый или допрашиваемый говорит правду, когда — ложь, основываясь на поведенческих навыках. Об этом способе ведения допросов Тойво слышал еще с Интернациональных курсах командиров. Правда, говорили об этом поверхностно, не преминув обозвать «псевдонаукой психологии». Однако, коль Блюмкин ее практикует, значит — не все так «псевдо!»
— Слушай, Глеб Иванович, — сказал Тойво. — Ты же знаешь, что у вас на меня ничего нет. Давить на меня, по большому счету, нечем.
Он внутренне содрогнулся, потому что единственная вещь, которой он дорожил больше всего
