Владимир Близнецов - Глиняные ноги

Выстрел оглушает, руку отбрасывает сильной отдачей. Афр с противным скрежетом протезов падает. Остальные бросаются врассыпную, но, похоже, механические части не отличаются подвижностью — еще одного урода пуля кидает на землю. Отвык стрелять, но не разучился.

За спиной крошится кирпич — «карусели» работают бесшумно. Я спокоен, как после бутылки первосортной граппы; бесшумная стрельба приглушает чувство опасности. Это лживое чувство, но сейчас оно — единственный помощник, который держит меня, не даёт кинуться прочь. Следующий выстрел не находит цели. Я скрываюсь за углом какого-то барака.

— Еретик, ты обречён, — снова заговорил «дизельный двигатель». — Пророчество не остановить, отдай Бар-Кохба.

Стреляю на голос. Надсадное дребезжание «каруселей» вновь заставляет скрыться за стеной. В груди ноет, старое сердце не выдерживает такой нагрузки. А ведь всё только началось.

Откуда они узнали про меня? В памяти мелькнули две фигуры, двигающиеся к пьяному. Даже не знаю, благодарить ли судьбу за такой подарок.

Я собираюсь сделать ещё выстрел, но передо мной вырастает афр. Бесшумно, как сигаретный дым, возникает из-за угла. Время замедляется, растягивая звуки и движения. Меня бьет об стену, сильный удар сворачивает челюсть. Больше громила не успевает сделать ничего — револьвер я не выпустил, пуля вышибает ниггеру остатки мозгов. Подбородок безбожно болит, ноги дрожат. Я буквально вываливаюсь из-за укрытия. Четвёртый афр не успевает полоснуть меня лучом «карусели», я быстрее.

Афр еле ворочает языком. Перебитые ножные протезы превратились в месиво из металла, проводов и микросхем. Я оттащил тело в каменный закуток между массивным старым зданием и корявой постройкой чёрных.

— Бар-Кохба покарает тебя. Грядёт новая эра, — говорит афр, скрученный силовыми жгутами. Хриплый голос, дизельный двигатель.

Пусть надеется на Бар-Кохба. Афр силится ещё что-то сказать, кашляет.

Как же вытянуть из этого фанатика имя заказчика?

— Учитель… найдёт тебя, спасёт Бар-Кохба.

Я цепляюсь за нить:

— Учитель? Кто он?

Афр заливается смехом вперемешку с кашлем.

— Он пророк, он спасёт мир, разрушив старый изнутри.

Было бы наивно предполагать, что афр ответит прямо. Придётся поломать голову. Остался последний вопрос. Возможно, даже важнее личности «учителя»:

— Кто такой Бар-Кохба?

Глаза громилы наполняются фанатичным огнём.

— Бог… из… машины.

И тут всё встаёт на свои места.

Чёрное тело разрывается под лучами «карусели», мои джинсы заливает кровь.

Бар-Кохба лежит у меня на столе, рядом с письмом Николо, запертый в памяти TR-носителя. Истинный сын нового времени. Ум, созданный десятками умов человеческих созданий. Искусственный интеллект.

Афры с металлическими протезами ждут своего Мессию. Не нужно долго гадать, кто за ними стоит.

Я видел этого человека только раз. Кардинал-викарий Лазуретти, девяностолетний старик, похожий на павиана, переживший на своём посту восьмерых Пап. Второе лицо в Ватикане.

Набережная Санти полна людьми, как карьер песком. Они сыплются мимо, миллионы муравьёв, однодневки, вспышки в вечности. Вино булькает в желудке в такт нетвердым шагам.

Толпа качается, люди прижимаются к заплесневелым стенам исторических зданий: не торопясь, проезжает робот-поливальщик, струя пенной воды прибивает пыль к дорожному покрытию.

Мои губы шепчут молитву, пальцы то и дело поглаживают «магнум» под сутаной.

Бар-Кохба, сын звезды, искусственный интеллект. Его создание превращает в пыль тысячелетние церковные устои. Да, Ватикан приспосабливается ко всему: начиная с Коперника и заканчивая генной инженерией. Но создание искусственного разума окончательно сокрушит Церковь, уже сейчас ставшую атавизмом. Бар-Кохба, явленный миру, заставит этот уродливый аппендикс воспалиться. Потому что человечество встанет на одну ступень с Создателем. Именно поэтому Лазуретти так следил за работой «Табула-Ово». И я его понимаю. Мир тотального прогресса страшен, человечество готово надорваться и издохнуть. Надо притормозить. Сектанты-афры стали пешками в блистательной партии кардинала. К сожалению, не учёл он только ценности жизни Николо. К сожалению для меня.

Столб детектора на входе в Ватикан промолчал, и швейцарские гвардейцы проводили меня безучастными взглядами. Я знал, что детектор не сработает — металл уже никто не ищет. Площадь святого Петра обрамляют спроектированные Бернини полукруглые колоннады тосканского ордера. Тут людей намного меньше, чем за пределами ворот. Иду, еле двигая ногами, перевожу дыхание у египетского обелиска, перста языческой веры в центре христианства. Пульс неровный, быстрый, как трепет крыльев колибри.

Апостольский дворец возвышается надо мной, ощетинившись сотнями антенн. Сейчас у Папы время аудиенций. И я даже знаю, кого он принимает. И где.

Я не мог позволить себе риск и теперь знаю про Лазуретти всё. Знаю, когда он работает в кабинете, знаю, когда выезжает под охраной за пределы Ватикана, знаю, когда есть и спит. Более подходящего момента, чем сейчас, может не быть ещё очень долго.

Миную правительственные залы и несколько внутренних часовен. Помещения для аудиенций располагаются на третьем этаже дворца. По дороге встречаются одетые как клоуны гвардейцы, по лестнице навстречу мне плывёт лысый кардинал. Климентинский зал остаётся позади, впереди маячат двери папской библиотеки. Помимо прочего, это зал для частных встреч. Я на месте.

Дверь распахивается с тяжёлым скрипом.

Целестин VII сидит за столом, положив руки на столешницу. Я не успеваю разглядеть его лицо, взгляд приковывает фигура в красном по другую сторону. Я безошибочно угадываю Лазуретти.

Церковные владыки замерли. Вот он — момент истины, час икс, точка джи моей долбанной жизни.

Я закрываю дверь.

— Вы кто такой? Как вы сюда попали? — голос Лазуретти скрипуч, холоден и надменен.

В следующую секунду дуло револьвера смотрит на него. Тянет сказать: «Сейчас вылетит птичка». Пощади меня, Бог. Я спускаю курок.

Красное забрызгивается красным. Кардинал корчится, выпадает из кресла, грохается о пол работы Бернини. Целестин VII медленно поворачивает голову, смотрит на нелепую фигуру кардинала, как никогда похожую на павиана. Выражение лица Папы апатично. Потом он поднимает глаза на меня.

Вот и конец вендетте, все долги розданы и все получены. Осталась одна маленькая деталь.

Широкими шагами подхожу к старику в белом. Становлюсь на колени.

— Ваше Святейшество, как истинный католик, я не мог оставить грехи этого человека без наказания. Но и, как истинный католик, я не могу идти против матери-церкви. Это ваше.

Запертый в TR Бар-Кохба и «магнум» падают к ногами понтифика.

Он, дрожа (от старости, а не страха), поднимается, занесенная снегом скала, тролль-альбинос.

— Прошу, отпустите грехи. Наложите епитимью.

Целестин VII молчит, Бар-Кохба хрустит под его каблуком, разлетается по залу безопасными осколками.

— Бог простит, сын мой, — говорит Папа бесцветным старческим голосом.

Это последние слова, которые я слышу в жизни.

Потом понтифик подбирает револьвер.