Никки Каллен - Арена
В общем, она все-таки в него влюбилась. «Ты меня сломал». На самом деле у нее разбилось сердце. Человек, в которого она была страшно влюблена, про которого писала роман, уехал, улыбнувшись ей на прощание лазурно, подарив маленький молитвенник в сафьяновом старинном переплете; все, что было между ними, — один поцелуй; как у Сина с Каем; Венера рыдала в плечо Джастин, которая чувствовала, с каким другом беда, приехала с бутылкой вина, осталась на ночь; они позвонили пьяные Каю на радио, в эфир, попросили Сплина, «Мое сердце», и Кай подумал: когда она будет моей? А наутро Венера пришла к нему в гости — узнала у Сина за последнюю книгу Мураками адрес Кая; он открыл, как Джастин, в нижнем белье — спал после смены; «Венера? что ты…» «…здесь забыла? пришла в гости, нельзя?» «нельзя, я не приглашал». «Конец моей жизни, — испугалась тогда Венера, — если он разлюбит меня, Вселенная остановится». «Я пирог принесла», — в оправдание; это был вишневый венский из «Красной Мельни», там пекли свой хлеб, черный с орехами и специями, и потрясающие пироги. «Не хочет меня пускать, потому что у него бардак, как у всех парней»; но Кай пустил, поставил чайник: «я в ванную», а Венера была потрясена: порядок в квартире оказался идеальный. Квартира была очень светлая, вся в солнце, огромные окна от пола до потолка, просто стены из толстого, с руку, стекла; в спальне белый пушистый ковер на полу — мечта для усталых ног, кровать низкая, а белье голубое, шелковое, множество подушек и одеял — рекламная картинка; кухня тоже вся белая, голубая, клетчатые занавески в рюшах, множество цветов в голубых и белых горшках, картошка и лук в корзинках, бело-голубой стеклянный сервиз, плетеные стол и кресла, клетчатый пол, куча кухонных наворотов. Венере казалось, что она попала в домик на юге Франции, за окном шумит море. Кай вышел из душа, мокрые волосы, белый махровый халат, такие обычно красивые девушки носят; «я была не живая, я хочу его, хочу Кая, хочу парня»; но сидели они очень сдержанно, будто собирались подписывать договор между странами Антанты, пили чай с бергамотом, ели пирог…
«Зачем я все это вспоминаю? Будто с горы падаю, вся жизнь проносится перед глазами… и, увы, ничего интересного. Она пронеслась мгновенно, как и говорят: моя коллекция марок, как я расставлял по размеру мамины грабли — и за две секунды я понял, что моя жизнь скучна…» — сказал вслух Кай, поворачивая машину; остался квартал, Матвей поставил красивую, но тревожную «Your Woman». Надеюсь, сейчас не выскочит какой-нибудь сумасшедший на полной скорости из-за угла… Никто не выскочил. Кай припарковался, взял пакет с виноградом и кофе; дождь все еще лил; зашел в подъезд, стукнул железной дверью; если ею стукнуть, по всем квартирам слышно: кто-то пришел; у двери был сложный кодовый замок, который сломали еще до массового бегства; лампочка горела еле-еле, да к тому же мигала, словно в пространстве не хватало воздуха; у Кая даже заболели глаза. Лифт ехал с самого верха, невероятно медленно, точно в нем было что-то сломано, остановился и, дергая дверями, словно сомневаясь — а впускать ли Кая, вдруг вандал? — раскрылся. Надпись на стене была одна: «Поражение лучше ощущения упущенных возможностей». «Иди, Роланд, есть еще и другие миры, кроме этого», — подписал ниже Кай; карандаш он держал в кармане, любил рисовать на полях книг во время эфира; и лифт, заглатывая воздух, как пылесос, пополз обратно на самый верх, на двадцать седьмой.
«Сейчас выйду, поверну налево, поднимусь по лестнице; а помнишь, как втыкал ей в дверь розы? Ими, кажется, на площадке до сих пор пахнет; ровно сто тридцать две розы — четыре месяца и две недели; магия чисел, от которой никакого толку; ни будущего, ни настоящего; только прошлое; а прошлое у каждого свое, тайное, как фирменный рецепт; пытаться его раскрыть — не иметь своего…» — лифт остановился внезапно, дернувшись, свет в кабинке погас, юноша потерял равновесие и чуть не упал, врезался в стену; застрял, сломался, «Аполлон-13»? Но свет через мгновение вернулся, двери открылись. Кай выглянул из лифта, понял, что все не так, как перед взрывом на подлодке.
Лампочка на площадке горела ярко, с уличный фонарь; у одной двери стоял велосипед без колес, возле другой — ящик с картошкой. Больше никаких вещей. На щитке висело объявление: «График уборки: первая неделя — квартира № 105…» «Мяу», — сказал огромный пушистый рыжий кот, обтерся о ноги Кая, замурлыкал.
— Ты откуда? — Кай взял его на руки. В одной квартире громко играло радио: «Итак, к нам дозвонилась Алена… Алена, алло, слышите нас? Алена… Алена нас не слышит», в другой, видно, готовили поздний ужин, и на весь пролет пахло жареной картошкой с мясом. Кай постучался в квартиру с радио, его не услышали, тогда Кай позвонил. Дверь приоткрылась, выглянула толстая женщина в цветастом халате и в бигуди. — Ваш кот?
— Ой, да, Персик, иди сюда, ушел гулять, я уж думаю: куда запропастился? Обычно он царапается, а тут не слышно, дочка на радио звонит, — женщина улыбнулась огромно, взяла кота мыльными руками. — Спасибо вам большое, — и закрыла дверь.
— Не за что, — ответил Кай сам себе и пошел по лестнице вниз. На каждой площадке, как в южном порту, кипела жизнь. На двадцать втором тусовалась компания подростков — парни в плохих кожаных куртках пришли к девочке, она стояла у двери, тоже в цветастом халате, в тапочках, с голыми ногами, и все курили, замолчали, когда Кай прошел мимо них. «Что это?» — думал Кай; «другой мир? я ошибся измерением?»
Его машина стояла у подъезда. Дождя не было… не было совсем, точно его вообще не было уже весь сезон. Воздух полностью сухой и темный. Кай сел в машину — она, слава богу, не изменилась и по-прежнему принадлежала ему. Все было на месте, кроме самого места. Кай кинул пакет с виноградом и кофе на заднее сиденье, к рюкзаку, к Рембо и Нерону, оглянулся: выезд загораживали мусорные баки с номером дома. Откуда они взялись? Свалились с неба, как метеориты? Кай вышел, отодвинул их — они оказались пустыми, только пара пивных банок громыхала на дне, — выехал и остановился, потому что куда ехать — было ни хрена не понятно…
«Другой мир» — иного объяснения не было. Кай представлял их по-другому — как и все, не лучше или хуже обычного, а совсем по-иному. Например, волосы у людей сиреневые. Или воздух синий всегда, как в сумерки. И люди умеют читать мысли, угадывать желания, и не нужна им никакая цивилизация, потому что они и без того могут понимать друг друга. Ведь это конечный итог всех цивилизаций, изобретений: понимать, слышать, знать, в чем смысл жизни другого человека. Что делать? Изучать этот мир? Расположение фигур? Кай любил играть в шахматы: в гостиной у него стоял старинный шахматный столик, клетки и фигуры были черные и темно-желтые, словно пропитанные маслом, а ножки столика — в форме львиных лап; «какой раритет!» — сказала Венера, когда он провел ее по квартире; «восемнадцатый век», — ответил Кай, он обожал вещи; и на Новый год Венера подарила ему первый подарок — дорожные шахматы в коробке красного дерева, доска зеркальная, темные клетки — золотым напылением; а фигуры внутри, в черном бархате, каждая в своей нише, из белого матового и прозрачного — как чистый, для коктейлей лед — стекла; крошечные-крошечные, с детские пальцы; «девятнадцатый», — сказала Венера; «тоже раритет», — ответил Кай; он был в восторге, даже боялся такой большой, как от моря, восторг показывать. Шахматы Каю казались устройством Вселенной; он играл в них по своим правилам: король у него ходил как ферзь, то есть как хотел или как мог, смотря по обстоятельствам. Иногда Кай разыгрывал сражения — Ватерлоо или при Пуатье, а на ночь читал шахматные партии великих и учебники классической военной мысли; Венеру это изумляло: «а Джастин читает на ночь партитуры, боже, вы гении…» Стеклянные шахматы Кай всегда возил с собой — играть в пробках; сейчас он достал их, положил доску на колени, расставил крошечные фигуры медленно, перед боем, и смотрел, как фонари отражаются в зеркале доски; двери в другой мир? Многие мечтают уйти, будто что-то изменится, они станут лучше — рок-музыкантами, кинозвездами, писателями… Кай же хотел вернуться — к обычной жизни, как эмигрант. С шахматами к Каю вернулся разум: если устройство Вселенной — всего лишь шахматная партия, значит надо просто решить, как ходить… Понятно, что этот мир такой же, — нужно выяснить, что в нем такое же, что совпадает с его, с миром Кая, который его устраивал. Надо найти… Венеру?
Кай испугался. Ведь это просто — подняться на двадцать восьмой этаж. А если… если ее нет в этом мире? Однажды Венера одолжила Джастин свою печатную машинку, на месяц где-то, и прожила его в предурном настроении; даже пыталась писать свой роман руками — почерк у нее был витиеватый, как «Опасные связи», — на дивной бумаге лавандового цвета, для заказов; наконец Джастин позвонила, сказала: «возьми, спасибо, или, хочешь, я привезу», но Венера поехала сама. «Мы пьем белое испанское вино, очень смешное, из тетрапака, как молоко, и смотрим по телевизору “Звездные войны”», — «новые, старые?» — «старые», — «тогда здорово, завидую». Кай тогда чуть-чуть приболел, его заменил Матвей; Кай лежал на узком французском диване дома, в пледе цвета индиго, в толстых полосатых носках, чашка чая с медом и мелко нарезанным белым наливом, огромная раковина-ночник, и читал «Темную Башню», часть под названием «Пустоши», навеяно Элиотом. Он еще не переехал к Венере, ее квартира оказалась хаосом — из книг, бумаг, дорогих сердцу мелочей; Кая она ужасала, как некоторые серии X-files. Потом Венера позвонила еще раз, она шла по улице и несла машинку в специальном черном кофре, маленьком, как коробочка конфет Nestle, и подумала смешное: вот в этом мире она несет в кофре портативную печатную машинку, а в другом, как знать, может быть, маленькую, но очень мощную бомбу… «Я сейчас приеду; ты как? будешь рад? я такая уматная, Джеймсобондиха, на шпильках и в узкой черной юбке от Isabel De Pedro». Это была классная машинка, очень маленькая, перламутровая, со стразами, просто искусство, вещь, которая держит мир, — Кай усмехнулся — как его шахматы, как подсвечник в виде синей розы; пусть из пластмассы, такой скромный, старый, но очень-очень важный, без него мир утратит целый кусок, его сожрут лангольеры; но пока подсвечник цел, лангольеры не пробьются; и Кай подумал: вот черт, может быть, в мире действительно тысячи миров — не Вселенных, с экзотичными инопланетянами со ста ногами вместо наших двух и с интеллектом размером с ядерный реактор, а намного обыденнее — как вариантов жизни. В одном мире твое любимое кафе называется «Мулин Руж», в другом — «Красная Мельня», вот и вся разница; а бывает, что в одном мире ты опоздаешь на автобус, и последствия хуже некуда: ты уволен, депрессии; на втором, следующем уровне тебе просто вкатают выговор, но потом ты сам уволишься, потому что поймешь, что работа тебя эта достала, с планерками в девять утра, значит, вставать в семь, а все лучшие фильмы по телевизору — ночью; в третьем варианте жизни, еще выше к крыше, а значит, к лучшему, тебе не говорят ни слова, потому что никто не заметил, с утра выбило пробки, полетел Интернет, и ты, расслабленный после стресса, делаешь научное открытие, получаешь нобелевку к ста годам… Под эти мысли, как под колыбельную, гипноз, раскачивающийся медальон, Кай заснул, уютно, точно в теплой воде, и ему приснилась целая куча снов: он маленький мальчик, в варежках и куртке, резиновых сапожках, идет по затопленным улицам какого-то незнакомого северного городка; зима, удивительный свет — розовый, нежно-желтый, словно все время рассвет; потом заледенелый пляж, он разговаривает с девушкой с синими волосами, и потом башня в поле огромных красных роз; и Кай — святой, совсем молодой человек, в темно-коричневой сутане с капюшоном; очень мягкая, роскошная на ощупь ткань, все шелка, атласы и меха в мире — ничто, жалкое подражание, платоновская тень; и он стоит перед этой башней, уверенный и спокойный, будто у него ключ от всех дверей…
