Ант Скаландис - Катализ
И тут же: «Что?!!»
Он чуть не бросился догонять говорившего, но тот уже скрылся за дверью.
— Слышал? — спросил Женька у Любомира.
— Что? — не понял Любомир.
— Про Брусилова.
— Про Брусилова – только от тебя.
И Женька понял: Цанев ничего не слышал. Может быть, и не было ничего.
— А что такое? — спросил Любомир.
— Да так, зеротан-Б, зеротан-А, лабуда всякая.
«Схожу с ума, — думал Женька в панике. — Антибрусиловское шоу и артист, похожий на Витьку. Впрочем, Брусиловых на свете много. Ведь так? Ну, а эта секс-бомба? Вылитая Светка. Может, Цанева спросить? И ведь еще не пьян. Антибрусиловское шоу… Зеротан-Б… Сибр вас пересибр! Господи, какой еще сибр?! Схожу с ума».
И снова со всех сторон доносились русские слова:
— Пей до дна! Пей до дна!
— Апельсины только резиновые…
— … говорить по большому счету, Конрад, конечно, не дурак…
— Мамочка, куда же ты пресся?
— А вот и наши сортирные гуляки. Ну, как оно там?
Спрашивал Черный.
— Нормально. Все сделано под старину, — сказал Цанев. — Двадцатый век.
— А вообще очень чисто, — добавил Женька, — и свежайший воздух.
— Предлагаю тост за чистоту сортиров, — провозгласил Цанев.
И тут подошел официант.
— Господа желают чего-нибудь?
— Принесите, пожалуйста, сигарет, — попросил Женька.
— Марка? — спросил официант.
— "Чайка", — брякнул Женька, почему-то вдруг вспомнив детство, школьный двор, майский солнечный день и сигарету «Чайка», одну на троих, которую он тайком стянул у отца.
Официант записал. Потом наклонился над столом очень низко и шепотом спросил:
— Господа не зеленые?
— Нет, — решительно сказал Черный.
— Я так и подумал, — официант расплылся в улыбке. — Тогда могу вам предложить восхитительный деликатес, который есть сегодня в меню – девичьи соски, обжаренные в оливковом масле.
Женька поперхнулся. Цанев приоткрыл рот. Черный смешно хлопал глазами. Станский переспросил:
— Какие, простите, соски?
— Девичьи, — повторил официант все тем же шепотом. — Соски девушек шестнадцати-семнадцати лет. Это лучший возраст, — пояснил он. И видя странную реакцию гостей «Полюса», счел нужным добавить: — Господа пугливы. Я понимаю. В случае чего говорите, что это… ну, я не знаю… пикадульки, что ли, или горох. Хорошо? А вообще имейте ввиду, мы почти не нарушаем закона. Мы получаем соски в виде консервов. Мы не любим рассказывать об этом, но раз уж господа так пугливы… Так что же? Я слушаю вас.
— Давайте соски, — сказал Станский.
— Четыре порции? — поинтересовался официант.
— Три, — сказал Станский, поглядев на белого, почти как столик, Женьку.
— Я тоже не буду есть, — сквозь зубы процедил Черный, когда официант уже ушел.
— Вегетарианцы всегда были мне смешны, — жестко сказал Станский. — А абстрактные гуманисты еще более нелепы в обществе каннибалов. Мне – так будет очень интересно откушать жареных сосков. И никого, заметьте, никого я этим не убью.
— Ты псих, Станский, — выдохнул Черный.
— Надо быть проще, Рюша, — вступился за Эдика Цанев.
— Молчи, эскулап. Вы, медики, все людоеды. По определению.
А Женька ничего не говорил. Женька вспоминал трюм с отрубленными руками и представлял себе другой трюм – полный консервных банок с сосками, нарезанными с шестнадцатилетних девочек… Мелькнула идиотская мысль: сколько же должно стоить такое блюдо? Это ведь даже не соловьиные язычки… Он вспоминал отрезанные руки и чувствовал, что весь роскошный ужин может очень скоро оказаться где-нибудь в невероятно чистом сортире со свежайшим воздухом.
— Очнись, Евтушенский! — толкнул его в бок Цанев. — На вот, выпей.
Рюмка водки пошла на пользу. Тошнота отступила. Но пришел страх. Мир, в который они попали, был до жути чужим. И коварным. Он расставлял повсюду потрясающе хитрые ловушки с восхитительными приманками в виде примитивных соблазнов, в виде красоты и любви, в виде тепла и уюта, в виде таинственно воскрешенных воспоминаний прошлого. Но на поверку он, этот мир, оказался гадким, грязным, уродливым. Мир, где царила бессмысленная жестокость, разврат, каннибализм и равнодушие к смерти.
Женька порадовался, что наконец-то в голове его зашумело, потому что шум этот все-таки заглушал страх и вместо страха вылезало что-то другое: ясность, злость, даже радость. И поперли стихи. Именно поперли, грубо расталкивая все и вся, и Женька забормотал:
Братцы, невыносимо!Встань из могилы, Брусилов,Чтобы со мною вместеЖрать запеченные в тестеРуки людей Земли…
— Все, привет, — сказал Цанев. — Евтушенский допился.
— Напротив, — возразил Женька. — Я очень ясно соображаю. И я им сейчас прочту.
— Что, это? — спросил Цанев.
— Нет. «Мой апокалипсис».
— Ну, давай, — сказал Цанев.
— Пусть прочтет, — заметил Эдик, — я думаю, это будет интересно.
Черный промолчал. Видно, считал, что все это не всерьез.
А Женька встал и пошел к сцене, где в это время ребята из ансамбля настраивали свою аппаратуру, вспрыгнул к ним и сразу стал заметен в своих ярко-красных штанах из полиэстера и черном свитере грубой шерсти. Он ухватился за первый попавшийся микрофон и сообщил:
— Буду читать стихи.
Раздался свист и одобрительные возгласы. Пополам. Ребята из ансамбля бросили свои дела и оглянулись на Женьку.
— Андрей Евтушенский. «Последнее предупреждение», — объявил тот. И добавил после паузы. — Исполняет автор.
Потом он начал.
Я – поэт уходящегоПолудохлого мира.Я – проклятье ходячее.Я – ходячая мина
С часовым механизмом.В сердце тиканье слышу!Что, брат мир, к коммунизмуНавострил свои лыжи?
И весь ресторан «Полюс» затих. Ресторан насторожился. Женьку слушали. «Будетляне» слушали Женьку.
Коммунизм – это дело,Если дружно и разом.Но Земли нашей телоРазъедает проказа.
Прокаженных не лечат,Даже трупы сжигают…Нам похвастаться нечем —Мир к закату шагает.
И в кровавом сияньеЯ стою средь кошмара,И мне мало страданья,И пожарищ мне мало!
Мой анапест зловещийСотрясает планету.Тихо, люди и вещи!Дайте слово поэту.
Ахнет мир, как пузырьС перегревшейся кровью.Трепещите, тузы!Я могилу вам рою
В черноземе пространства,Где звезды – песчинки.Вы у власти проштрафились —Так теперь не взыщите!
Меч я выну из ножен,Будет бойня – не битва!И уже не поможетНикакая молитва!..
Но до смерти за мигУ последних пристанищЯ прощу тебя, мир,Если правильным станешь.
Включившийся в игру ударник ансамбля где-то на середине стихотворения начал выстукивать ритм, а под конец добавил и другие звуковые эффекты. И получилось здорово. Великолепно получилось. Непризнанного поэта двадцатого столетия с восторгом принял век двадцать первый. И Женьку распирало от гордости, он спрыгнул со сцены, как, бывало, спрыгивал с ринга после боев, красиво законченных нокаутом. А теперь он нокаутировал весь мир, весь этот проклятый, чужой, непонятный, ужасный мир. Вот он валяется у него под ногами. Ох, какая это была радость! Или, может быть, счастье? Наверное, счастье.
Это уже потом, на трезвую голову, Женька подумает, как это страшно, когда сочиненное тобой в кошмаре двадцатого века «Последнее предупреждение» спустя столько лет все еще звучит как только что написанное. А в тот момент, в тот прекрасный момент было только одно чувство – чувство упоения победой.
Друзья сразу налили водки. Сухо поздравили. Подходили какие-то люди. Говорили на всяких языках. На русском чаще.
— Преклоняюсь перед вашим талантом.
— Ура Андрею Евтушенскому!
— Что же это ты пишешь, сволочь?!
— Вы специально взяли такой псевдоним?
— Да это же издевка над памятью погибшего!
— Вы из Норда?
— Ах, он из Москвы! Вы слышали, это поэт из Москвы.
— Из Москвы – и такая силища. Каково!
— Не сходите с ума. Это же дешевка.
— Просто попал в струю.
— Это тоже надо уметь.
— Вы слышите, Евтушенский, вы попали в струю!
Потом все постепенно успокоились. Грянула музыка. Начались танцы. Цанев облапил какую-то полуодетую девочку и был счастлив. Станский танцевал с красоткой в строгом черном костюме и с зеленым бантом на шее. Рюша сидел и пил водку. Женька ему помогал. Официант принес три порции обжаренных в масле сосков и к ним фирменное блюдо ресторана «Полюс» – салат из брусники с апельсинами. Сигареты «Чайка» официант тоже принес. Сигареты были те самые, шестидесятых годов. Женька уже ничего не соображал. Он вынул сигарету из пачки и закурил. «Ничего особенного, — говорил он себе, — ресторан в стиле „ретро“, и сигареты в нем старые. Ничего особенного». Кажется, Женька попробовал даже сосков из тарелки Черного, к которой тот даже не притронулся. А Станский, вернувшийся с танцулек, соски жевал вдумчиво и нахваливал их божественный вкус, особенно в сочетании с брусникой и апельсинами. Цанев есть не стал, зато развел за столом настоящую медицинскую экспертизу – исследовал соски на предмет установления природы среза. Потом выпили еще, и Цанев принялся традиционно ругать себя как врача, а заодно всех советских врачей и всю советскую медицину. Станский напомнил ему, что, скорее всего, никакой советской медицины уже давно нету, а остался только один советский врач – Любомир Цанев, и с ним еще три советских каннибала в качестве гостей вольного города Норда. На мгновение Цанев запнулся, призадумался, но тут же завелся снова, так, видимо, и не поняв горькой иронии Станского.
