Пол Уиткавер - Вслед кувырком
И выходит, эти шрамы означают, что Мицар был не просто офицером, но жрецом. Святые Метатели служат в вооруженных силах, но они не принимают активного участия в битве и не становятся офицерами – так рассуждает Чеглок, – а значит, Мицар должен был оставить жречество перед тем, как стал офицером. Сделал он это по своей воле, или пеструю рясу с него сорвали за то или иное нарушение, Чеглоку не узнать, а спрашивать он не собирается. Но презрительный отказ тельпа бросить кости для предсказания будущего заставляет думать, что его расставание с жречеством не было мирным. А это наводит на мысль, не приложил ли тут руку Факультет Невидимых. Почти ничего не зная наверняка о Невидимых, легко поверить во что угодно.
Но Чеглока не тянет об этом спрашивать, даже наедине с собственными мыслями… если такое уединение вообще существует: насколько он понимает, Мицар прямо сейчас подслушивает его мысли. Тельп не выказывает большого уважения к закону, а уж тем более – страха, быть может, исходя из теории, что терять ему нечего. Хотя наверняка у него можно забрать святого Христофора.
Тем временем нормал, закончив обнюхивать платок Чеглока, рассматривает его под разными углами, вертя в руке так и этак, как портной оценивает лоскут ткани. Чеглок замечает с тошнотворным ужасом, который всегда испытывает в присутствии антеха, что зрачок ледяного синего глаза быстро расширяется и сужается, потом диафрагма замирает на микросекунду на определенном диаметре, потом на другом, еще на другом, и переходы происходят без какой-либо заметной системы. Мицар продолжает мотать головой в ритме, не имеющем ничего общего с его немелодичным гудением. Чеглок невольно задумывается, не станет ли это очередной злобной шуткой вроде той, что сыграла с ним Полярис; у него такое чувство, будто он стоит голый на посмешище всему городу. Но, хотя некоторые прохожие бросают в его сторону любопытные взгляды, никто не останавливается и не подходит посмотреть поближе и уж тем более никто не смеется и не отпускает замечаний. До него доходит, что даже такое зрелище, которое собрало бы толпу в Вафтинге, для Многогранного Города ничем не примечательно. Вопреки присутствию огромного количества народа, для стольких глаз он здесь почти невидим.
И наконец – как ребенок, которому надоела игрушка, – святой Христофор поднимает глаза от окровавленного платка.
В антеховом глазу нормала не читается первичное узнавание, которым живые существа объявляют друг другу о своем существовании и подтверждают его для себя. Он холоден и мертв, будто цветное стекло. И даже живой глаз похож на матовый желтый шарик. И все же, напоминает себе Чеглок, из этих глаз смотрит на него Мицар, как сквозь ясные хрустальные окна. Вот тебе и невидимость, думает он.
– Кровь была твоя, но платок не твой, – вспыхивают зубы Мицара, когда раздается голос нормала, радостно-хитрый. – Мицара тебе так просто не обдурить!
– Я не пытался обдурить Мицара, – отвечает Чеглок, бессознательно подхватывая привычку тельпа называть его в третьем лице.
– Владелец платка – женщина? Да или нет?
Чеглок кивает:
– Она…
Святой Христофор поднимает руку, все еще держащую платок.
– Мицару ничего говорить не надо, он тебе сам расскажет. Теперь: эта женщина – твоя возлюбленная? Да или нет?
– О Шанс, нет! Она…
– Молчание! Не сейчас, быть может, но в будущем? Ваши судьбы переплетены, кровь связывает тебя с этой женщиной… тельпицей, если я не обманываюсь; членом твоей пентады? Не отвечай!
Чеглок с трудом сдерживает слова. Если Мицар не хочет слышать ответов, не надо, Шанс его подери, задавать столько вопросов!
– Ты не дезертируешь, юный паломник, но ведь ты и так это знаешь? Знаешь. Завтра утром ты выйдешь из этих ворот со своей пентадой и пойдешь с ней к Голодному Городу. Но придут туда не все, кто выйдет. Ты не доверяешь своей пентаде, и здесь интуиция тебя не обманывает. Будет предательство, будет вероломство. Прольются слезы, прольется кровь. Но не отчаивайся, я вижу…
– Стоп, – перебивает Чеглок. – Что значит «предательство»?
– Этого я сказать не могу.
– Не можешь или не хочешь?
Мицар и святой Христофор зловеще улыбаются в унисон, и Чеглок впервые ощущает псионическое прикосновение тельпа, быстрое и мощное, как опытный удар клинка убийцы. Он не успевает и слова сказать, а виртуализация уже завершена. Чеглок крепко зажат в ментальных тисках Мицара, тело его застыло там, где стоит, разум тащат в Сеть, это царство кошмара, созданное нормалами, и переход туда внушает ненависть и страх всем мьютам, кроме тельпов.
* * *– Джек! Слышь, Джек?
В ухе – шепчущий голос Джилли.
– Чего? – шепчет он, поворачиваясь к ней лицом в полумраке старого гимнастического зала, где они лежат в спальных мешках бок о бок на краю поля из сдвинутых гимнастических матов, занимающих четверть зала. Маты жесткие и твердые, а пахнут так, будто впитали до последней капли весь пот, пролитый поколениями учеников в гимнастике и борьбе. На расстоянии всего в несколько дюймов Джек видит лишь неясные очертания лица Джилли. Ее дыхание пахнет молоком и ванильными вафлями – приятное разнообразие в атмосфере запаха матов и соседей по убежищу, не говоря уже о мерзком тумане табачного дыма, висящего в жарком и влажном воздухе.
– Не могу заснуть.
– Я тоже.
– Жалко, что дома не остались.
– Мне тоже.
– Тут воняет хуже, чем я думала.
– А то!
– Вонища… ой! Прекрати!
– Сама прекрати!
Каскад щипков и тычков затихает – слишком жарко. Вокруг – звуки, издаваемые спящими или теми, кто пытается уснуть. Храп всех тональностей, вздохи, стоны, кашель, чмоканье губами, беспокойное шевеление конечностей, и даже пуки, раздающиеся время от времени, давно уже не так смешны, как были сначала. Кое-где слышно гудение разговоров, тихое бормотание, переползающее с места на место – как жужжание пчел в саду.
Когда они, набившись впятером в «тойоту», приехали к зданию школы, лучшие места уже были заняты. Дорога тянулась часы, дни, века. Билл отвоевывал у ветра и машины каждый дюйм, пальцы его побелели, вцепляясь в руль, окна заливал дождь, не оставляя даже сухой точки. Это было, думал Джек, будто ехать по дну океана. Он бы не удивился, увидев косяк рыб, проплывающих мимо окна, а одинокая машина, попавшаяся навстречу, куда больше походила на субмарину, чем на какой-либо наземный или надводный экипаж, – плыла, словно «Наутилус», в размытом желтом нимбе собственных фар, а вокруг, в непрозрачности воды, извивающиеся руки деревьев вдоль дороги, казалось, целенаправленно двигались подобно шарящим щупальцам гигантского спрута… нет, чего-то еще большего, какой-то твари, выросшей в непостижимом размере ледяного, абсолютного, всесокрушающего мрака морского дна.
Зато когда они ворвались через двойные двери в кондиционированный воздух гимнастического зала, промокшие до костей, несмотря на пончо, после финального раунда эпической борьбы с водоворотом на стоянке, их хотя бы встретило электричество. Ловя ртом воздух, отряхиваясь, они застыли, оглушенные ощущаемым на висцеральном уровне отсутствием урагана, а к ним все поворачивали головы, привлеченные театральным появлением. Прозвучало несколько приветственных возгласов на бормочущем фоне приемников и плееров, приглушенных будто из уважения к великой какофонии Белль. Потом подбежала хлопотливая женщина с сухими полотенцами и одеялами, и снова зазвучали голоса, утешительные своей обыденностью.
Под безрадостным сиянием верхнего света вид серых матов, забросанных полотенцами, одеялами, спальными мешками, игрушками, складными стульями и кулерами, как будто звездолет «Энтерпрайз» втащил внутрь общественный пляж, был не слишком заманчив и гостеприимен, уж точно не для глаз Дунов, презиравших непринужденную близость таких вот больших компаний, привыкших к открытым пространствам Мидлсекс-бич, «только для членов клуба». И даже здесь они разложили бы полотенца как можно дальше от всех других, но им пришлось довольствоваться тем, что осталось, втискивая спальные мешки и все прочее барахло на песчаную полоску серых матов между двумя веселыми семействами, белым и черным, чуть сдвинувшими свои бивуаки, чтобы освободить место опоздавшим.
– Ничто так не способствует расовой гармонии, как небольшое стихийное бедствие, – заметил Билл через минуту в раздевалке для мальчиков.
– Ага, – сказал дядя Джимми, подмигнув Джеку. – Расизму – бой! Сбросим на него бомбу!
Потом, когда все переоделись в сухое, Билл и дядя Джимми пробрались к импровизированному бару, торгующему под управлением местного «Лайонз-клаб», предоставив детей самим себе.
Дальше были часы мучительного веселья, когда самозваные затейники, не теряя времени, затянули Джека и Джилли в бесконечную череду тупых игр – «пойте с нами» и еще какие-то соревнования в искусствах и ремеслах, – продолжавшихся по нарастающей, пока Белль наконец-то не удосужилась вырубить электричество. В школе был свой аварийный генератор, но его использовали по минимуму из-за дефицита топлива, и отдельные лампы в длинных коридорах рассеивали мрак длинными бледными эллипсами, а в зале от них было еще меньше проку – как от далеких звезд под высоким потолком.
