Александр Тюрин - Топор гуманиста

Александр ТЮРИН

ТОПОР ГУМАНИСТА

1. Я из лесу вышел

Лет мне – тридцать с приличным довеском. Однако три вещи я так и не смог постичь – сколько чаю надо сыпать в заварку, сколько туалетной бумаги расходовать за один присест, и как лучше обнимать женщину, спереди или сзади.

Моя жизнь делится на три срока. Первый – до пяти лет. Впервые, еще как эмбрион, я объявился в поселке Няксимволь Тюменской области. Мама была родом из племени манси, которые также известны как вогулы и югра. Обходилась она без мужика (насчет моего отца особый разговор), поэтому питала себя и меня дарами тайги – зайцами, оленями, медведями, клюквой, морошкой. Манси вообще-то мелковаты, коротковаты, но мама имела и стать, и крепость, поэтому могла и Топтыгина завалить, и волчаре перерезать глотку. Звали ее Наташа Ростова. Это без балды. У манси все имена-отчества-фамилии – русские, и вера как будто православная, хотя колупни их немного и покажется настоящий язычник-paganus. Вот и моя мать всегда просила прощения у медвежьего духа, когда приносила домой шкуру невинно убиенного Топтыгина. А лес для нее был воротами в прошлое и будущее, большим миром, где короткие ниточки отдельных маленьких жизней сплетаются в одну-единую ткань всеобщей Жизни. Однажды она осталась в этом большом мире, не вернувшись с охоты. То ли не совладала с медведем, то ли волки перехитрили ее, то ли схватила ее тело болотная трясина.

Итак, начался второй период моей жизни. Я где-то с месяц ждал мать, вытягивал из мешка сухари и жевал их, размачивая в дождевой воде, да откромсывал себе кусочки копченого оленьего бока, висящего на крюке. Но вот стала наступать Арктика, полез морозец через оконные щели, потому что сентябрь пришел. А мне и печку растопить никак. Загрузился я в мамины унты, красивые такие, изукрашенные орнаментом "мировое древо", и отправился к соседям, пьющей семейке. Пустили они переночевать в теплом углу, а на следующую ночь в моей избенке печь раскочегарили. Но к зиме они от меня приустали. У самих пять штук ребят в соплях бегают, а отвести меня в сельсовет не догадаться было. Так бы я и околел в декабре месяце, кабы не появился отец.

Я никогда вообразить не мог, что у меня имеется второй родитель, по фамилии Шигимонт-Микитов. Как я уже говорил, мать моя была шибко самостоятельная и, похоже, шаманка: без заговоров и заклинаний шагу не делала, поэтому мужички-манси обходили ее стороной. Русские холостяки из поселка тоже ее остерегались. Ходит, что-то нашептывает, собирает травки, корешки, грибки-поганки. И притом, женщина выглядела не страшно, как мне кажется; широко расставленные глаза были светлы (югра изревле с русскими контачила в интимном смысле). Кстати, в отличие от большинства соседей-манси мать моя срубила баньку и мылась раз в неделю, если, конечно не на охоте. В тайгу когда шла, то напяливала, само собой, малицу на голую кожу, но в поселке, несмотря на свою первобытность, носила нижнее белье и платье. Я видел у нее однажды французский журнал мод; она, естественно, только картинки разглядывала – с чтением у нее было туго.

А отец мой оказался строителем, только не практиком, а теоретиком, изучал он вечную мерзлоту – уж чего-чего, а этого в Няксимволе хватало. В одну из своих научных командировок то ли он соблазнил первобытную Наташу Ростову, то ли она его оглушила и заневолила, что маловероятнее. Но так или иначе возник я.

У отца имелось семейство в Ленинграде, двое ребятишек. Был он комплексантом, потому, наверное, не завел себе цивилизованную любовницу, а связался с таежной богатыркой. От погибели он меня спас – и на том спасибо, но в свою семейку не пустил, чтобы я не нервировал родных и близких, однако пристроил к бабушке, очень петербургской старушке.

У сына таежной охотницы и внука петербургской бабушки мог вырасти только комплексант. Хотя я вечно зубрил уроки и заранее, еще летом, прочитывал учебники, но пред учителем слова застревали в заднице, как будто я был медведем из леса. А на вступительных экзаменах в ВУЗ меня вообще медвежья болезнь поразила, все шпаргалки на сортир просадил.

Поэтому ровно полгода спустя побрили мне голову в солдаты. Ростом Господь не обделил, ну а в остальном я был лох лохом. Естественно, что призывная комиссия захотела шутку отмочить и отправила меня в довольно элитные войска, в морскую пехоту. Я первые несколько месяцев как в нирване жил, это меня и спасло. Кто меня там поджопниками награждал – я потом и вспомнить не мог. А далее мое тело из Севастополя в Герат переслали. Тот неправ, кто думает, что в Афгане не было нашей морской пехоты. Еще как была. И что интересно, открылась там у меня охотничья лесная мудрость – мамино наследство даже в горах пригодилось. Стал я чувствовать вражью силу, то есть со мной ребята не напарывались на засады, на минах и растяжках не подрывались.

После службы был какой-то занюханный институт, кажется, холодильной промышленности, думать там было ровным счетом не о чем, поэтому стал я выстукивать на машинке истории о животных разного обличия. И вдобавок хаживал на всякие литературные семинары, где кучковались интеллигенты разной степени заплесневелости и делали вид, что они – культура.

Может, протяни я еще годик и стал бы катать книжки про разные там мафии и борющихся с ними афганцев, или что-нибудь по эротической части заделал бы, например роман "С елдой наперевес". Но в начале 1992 наступило суровое безденежье: наши "чикагские мальчики" лихо освободили карманы населения от "лишних" денег – всё, как папа Милтон Фридман прописал. Хотел я устроиться на завод, где делают любимые холодильники. Но там бросилось в глаза, что цеха смахивают на блошиный рынок, а цветные металлы, из которых мастерят важные детали, уплыли куда-то за бугор. Наверное, превратились там в виллы, на которых золотят свои тела либерализованные начальники. "Чикагские мальчики" явно толкали меня в бандиты и потому я отчалил, так сказать, до прояснения ситуации, в своего рода творческий отпуск. К папе, который проживал с новой женой уже не на Васильевском острове, а на одном иерусалимском пригорочке.

В Израиле обрачился я с одной из наших эмигранточек, но в самой стране не задержался, хоть она и солнечная. Те бабки, что тамошнее правительство отстегнуло, я проел, пропил, проплясал, ни на какой работе не прижился, папаша меня по своему обыкновению не привечал, даже гарантию пожалел дать под деловой кредит. Можно было в армию податься, но с крестом на шее не стоило. Убило бы меня, например, и никто бы не знал, что делать с моим гордым трупом. Да и вообще как-то на меня там косо смотрели: праздники их не праздную, сало ем, да молоком запиваю. Вот и палестинцы с иудеями для меня на один лад – крикливые, торговаться любят.

Потом с Канадой как-то подсиропило, подался я туда с женой Ритой и народившимся сынишкой Данькой. Поселился, если честно, в глухомани, сообразно денежному положению, до ближайшего городка Питтстаун пилить двадцать миль, а у меня и мотора нет.

Жена, в основном, на огороде тосковала, загорая с томиком каких-нибудь стишков, сынок на лужайке жуков ловил. Я осенью, в охотничий сезон, на бензозаправке подрабатывал мойкой машин и прочей ерундой, "поднеси-унеси", впрочем и сам тоже диких птичек-уточек жизни лишал. В общем, существовать можно, если жену не слушать – а она у меня филолог, кандидат наук по матерным выражениям.

2. С понедельника новая жизнь

Я, кстати, сочинять никогда не бросал, хотя последние семь лет ни одному издателю своих трудов не показывал. Естественно, что часть моих внушительных талантов осталась в родных краях, не поспев за перемещениями моего тела. Но я и сейчас измышляю всякую всячинку, иногда насильно давлю из себя, иногда же творчество как из бочки хлещет. Люблю альтернативные истории выдавать. Что было бы, коли, например, хан Батый завоевал всю Европу вплоть до Англии и английского барашка кушал бы татарский нукер. И как насчет того, чтобы ацтеки с помощью Кецалькоатля изобрели мореплавание с порохом, переправились бы в Старый Свет и давай там трахать через анал рыцарей с королями.

Посылать мне свои свитки некуда, так что никаких хлопот. Иногда пересказываю их на скверном французский местному патеру Жаку – тут, кстати, много французиков ошивается – и он, между прочим, хвалит. Специально для него придумал историю, в которой франкофоны в 18 веке наголову раздолбали британцев и теперь вся страна Америка прозывается Новым Парижем. Он же мне в знак "спасибо" разрешил пользоваться его грузовичком по воскресеньям.

А для одного щуплого индейчика-ирокеза по кличке Большой Бык я придумал индейскую страну Маниту на месте Штатов, раскинувшуюся от Атлантики до Тихого океана. Перемерли от сифилиса колонисты-англосаксы, не успели сделать свое черное дело их ружья и "огненная вода", зато по-прежнему многочисленны все племена, не погибли делавары, могикане и прочие. И стоит столичный Белый Вигвам на Потомаке. Там сидят вожди, курят трубки, и рассказывают скальпам белых людей про настоящую демократию. Ирокез мне за это садовый культиватор подарил. И, кстати, товарищ Бык первый объявил, что я на индейца смахиваю.