Эрнст Гофман - Ошибки
— За ними, за ними! — воскликнул барон.
— Возьми мою лошадь, — предложил ему ротмистр.
Барон вскочил на нее и пришпорил резвого коня. Лошадь встала на дыбы, и, фыркая, почуяв силу и свободу, как ветер понеслась через Бранденбургские ворота прямо в Шарлотенбург, где барону удалось ее остановить, прибыв как раз вовремя, чтобы принять участие в ужине со многими своими знакомыми у г-жи Паули. Его заметили издали и хвалили в один голос за быструю и смелую езду, уверяя, что они и не подозревали, что барон настолько ловкий и опытный ездок, что мог справиться с такой дикой и упрямой лошадью, как лошадь ротмистра фон Б.
Барон в глубине души проклинал свое существование.
Греческий вождь. Загадка
Великое утешение доставляло барону убеждение, что предмет его желаний и надежд, наверное, находится в стенах Берлина и что счастливый случай ежеминутно может свести его с интересной парой. Однако, несмотря на то что барон несколько дней непрестанно с раннего утра до позднего вечера бродил по Унтер-ден-Линден, старик и его дама, казалось, исчезли бесследно.
Барон направился в бюро приезжих и справился там, где остановилась оригинальная пара, приехавшая ночью двадцать четвертого июля. Он очень подробно описал чиновнику наружность странного карлика и гречанки. Чиновник, однако, ответил, что пока не объявлено о розыске этих приезжих, никакое описание их наружности не поможет. Зато он дал справку вообще о всех приезжих, прибывших в Берлин в указанную ночь. Кроме греческого купца Прозокархи из Смирны, двадцать четвертого и двадцать пятого июля не оказалось никаких приезжих из чужих стран. В эти дни через Берлинские ворота проезжали только мелкие чиновники, актуариусы и т. п. Купец же Прозокархи прибыл один, почему он и не мог быть разыскиваемым маленьким стариком. На всякий случай, однако, барон зашел к нему и увидел красивого высокого мужчину приятной наружности, у которого он с удовольствием купил несколько Pastilles du serail и тот самый меккский бальзам, которым маг лечил вывихнутую ногу. Прозокархи на вопрос, не знает ли он чего о греческой принцессе, прибывшей в Берлин, сказал, что вряд ли эта принцесса в Берлине, так как в таком случае она, наверно, посетила бы его. Впрочем, Прозокархи известно, что в Германии скрывается вместе со своей дочерью изгнанный из Наксоса епископ, происходящий из древней княжеской фамилии. Лично, однако, Прозокархи не встречался с ним никогда.
Таким образом, барону оставалось только одно: каждый день, если только погода была мало-мальски сносной, отправляться в Тиргартен к тому роковому месту, где он нашел бумажник и которое, как можно было заключить из заметок на листке, было любимым местом гречанки.
— Несомненно, — говорил себе барон, сидя на скамье близ статуи Аполлона, — что она, прекрасная, божественная, часто посещает это место в сопровождении своего кривоногого мага, но, быть может, она приходит сюда именно тогда, когда я ухожу, и таким образом, пока случай не захочет помочь мне, я ее никогда не встречу. Никогда, никогда не должен я покидать этого места, я должен неотлучно быть здесь, пока не найду ее.
Эта мысль привела барона к заключению, что ему следовало сейчас за роковой скамьей, рядом с деревом, на котором была вырезана надпись, устроить себе келью и жить вдали от шумного света, в уединении, предаваясь отчаянию страстной любви. Барон стал соображать, каким бы образом получить разрешение от городского управления Берлина на возведение постройки, а также о том, не следовало ли ему в этом случае носить монашеское платье и фальшивую бороду, и каким образом приладить ее к подбородку так, чтобы ее можно было сбросить в тот миг, как он встретит гречанку. Пока он размышлял об этом, небо потемнело и резкий осенний ветер, шумя в верхушках деревьев, предупредил барона о том, что, пока его келья не выстроена, не мешает поискать себе крова где-нибудь в другом месте… И как сильно забилось его сердце, когда он, выйдя из густой аллеи, увидел перед собой старика с закутанной в плащ дамой. Обезумев, бросился барон за этой парой и закричал вне себя:
— Боже мой… наконец, наконец-то!.. это я… Теодор… голубой бумажник!
— Где, где бумажник, вы его нашли?.. Благодарение Богу, — воскликнул карлик, оборачиваясь. — Н-да, это вы, милейший барон, — продолжал он, — ну это истинное счастье, а я уже считал свои деньги потерянными.
Карлик оказался банкиром Натанаэлем Симсоном, возвращавшимся вместе с дочерью после прогулки в свой дом, расположенный в Тиргартене. Можно себе представить, что барон немало смутился, увидев свою ошибку, тем более что он когда-то очень ухаживал за хорошенькой, хотя уже не молодой Амалией (так звали дочь банкира), но потом бросил ее. С тем более ядовитыми насмешками Амалия расспрашивала барона о его несостоявшемся путешествии в Грецию, вследствие чего барон избегал ее как только мог.
— Вас ли я вижу наконец, милейший барон, — начала было Амалия, но Симсон не дал ей говорить дальше, а продолжал настойчиво расспрашивать насчет бумажника. Оказалось, что несколько дней тому назад банкир потерял в аллеях Тиргартена бумажник, в котором лежало состояние в целых пятьдесят талеров. Этого с ним никогда еще не случалось!
Банкир полагал, что именно этот бумажник и был найден бароном. Барон был совершенно смущен происшедшим недоразумением и желал очутиться где-нибудь за сто миль от Берлина.
Пока барон старался как-нибудь отделаться от Симсона, Амалия повисла на его руке и сказала, что она не отпустит дорогого друга, которого так давно не видела. Барон не мог придумать никаких отговорок и должен был отправиться пить чай к Симсонам. Амалия вздумала снова вернуть себе барона. Она стала приставать, чтобы он рассказал ей о приключении, ожидавшем его в Греции, насколько это можно сделать, не затрагивая тайны барона, проникнуть в которую она не считала себя вправе, но так как все, что барон говорил, она находила чудесным, божественным, восхитительным, то этим все более и более пленяла его сердце. Барон не мог удержаться, чтобы не рассказать Амалии всего, что произошло в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля и затем в кондитерской Фукса. Амалия благоразумно удержала свой смех, хотя губы ее раза два сводило усмешкой, и взяла слово с барона, что как-нибудь вечером он придет к ним в новогреческом костюме, в котором барон должен быть очень интересен. Наконец Амалия вдруг впала в полузадумчивое настроение.
— Все прошло! — сказала она как бы про себя.
Весьма естественно, что барон спросил, что же прошло, и тогда Амалия сообщила, что она только что вспомнила о весьма замечательном сне, который она видела несколько времени тому назад, и, как она только что сейчас припомнила, в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля… Так как Амалия хорошо знала сочинения Фридриха Рихтера, то ей удалось в одну минуту сочинить сон, достаточно фантастический и имевший тайной целью представить появление барона в новогреческом костюме, зажигающим в ней страстную любовь… Барон попался на удочку… Гречанка, планы об уединенной жизни, голубой бумажник — все было забыто!..
Но всегда так бывает, что чего жадно ищешь, того не находишь, а, напротив, о чем оставишь попечение, то дается само собою. Случай — это вечно насмешливый и насмехающийся дух.
Барон решил, таким образом, ради Амалии не покидать Берлина; он счел также нужным заменить гостиницу «Солнце», где он жил последнее время, более удобной квартирой.
Проходя однажды по берлинским улицам, он увидел над дверью одного большого дома по Фридрихштрассе, большую вывеску с надписью: «Здесь сдаются меблированные комнаты».
Барон тотчас поднялся по лестнице. Но он не мог найти даже следов колокольчика: тщетно стучал он в различные двери — все оставалось безмолвным. Наконец ему послышалось какое-то странное бормотанье и болтовня. Он открыл дверь квартиры, откуда слышались эти звуки, и очутился в комнате, убранной с изысканным вкусом и роскошью. Особенно замечательной показалась ему стоявшая посреди комнаты большая кровать с богатой шелковой драпировкой, украшенной цветами спинкой и позолоченной верхушкой.
— Lagos piperin etrive, kakon tys kefaqlis tu![3] — раздалось навстречу барону; но он не видел никого.
Барон осмотрелся, и — о небо! — на изящном столике, стоявшем в простенке, он увидел роковой голубой бумажник. Он бросился к нему, желая овладеть похищенным сокровищем; но в это время над самым его ухом раздалось:
— О diavolis jidia den yche, ke turi epoulie.[4]
В ужасе отпрянул барон. Но в то же мгновение услыхал он тихие вздохи, исходившие из постели…
— Это она, это она, — мелькнуло в его голове, и сердце забилось у него сильнее от блаженства и сладкого предчувствия…
Он подошел с трепетом и увидел сквозь занавеси ночной чепец с пестрыми лентами: «Смелее, смелее!» — сказал барон сам себе и отдернул занавеску… Тут из-под подушек с пронзительным визгом выскочил тот странный маленький старик, которого барон встретил вместе с гречанкой. На голове его был женский чепец, вследствие чего карлик имел такой забавный вид, что если бы барон был хотя немного менее занят мыслью о любовном приключении, он, наверно бы, громко расхохотался.
