Андрей Ренников - Вокруг света
В вагон входит вместе с каким–то странным мужчиной молоденькая дама. Берется за ремень, подвешенный к потолку, оглядывается.
— Маруся, ты?
— Верочка? Господи!
Со скамьи порывисто поднимается пассажирка. Раздаются радостные поцелуи.
— Боже мой! Как я рада! Давно? Когда? Откуда?
— Уже две недели… Из Америки. Вот встреча! Кстати — мой муж. Познакомьтесь, пожалуйста… Ягуар, — обращается дама к господину, — ой фе, хым хым бурлюло. Маруся Овечкина, юйт там–тайтфью.
— Бур! — элегантно наклоняет голову муж. — Ол райт.
— Очень приятно. К сожалению только, не разобрала… Ну, Верочка? Рассказывай… Где была? Я тебя с 25 года потеряла из виду. А, между тем, мало изменилась. Такая же.
— Ах, милая! Родная! Разве можно успеть все в трамвае? Заходи ко мне. На Большую Монетную, № 5. Сегодня же. Поговорим. Вот расскажу! Вот порассказываю! И про Калифорнию, и про Аляску. Помнишь географию? Полуострова? То–то и есть. Последний год жила на берегу Онтарио. Не забыла озер? Мичиган, Эри, Онтарио… И нашего преподавателя географии Николая Петровича? Кстати, жив он? Так, вот, я на Онтарио… Там познакомилась с мужем. И хотя он индеец и почти совсем не говорит по–английски, но какой прекрасный человек. Мы безумно любим друг друга. Ягуар, это моя подруга детства, понимаешь? Урлятру гур са фиф ы ы няу мяй.
Вагон останавливается на углу Садовой и Невского. Огромная очередь у остановки. Какой–то господин вскочил на площадку.
— Нет местов! Господин, прошу сойти!
— Я ведь поместился.
— Господин, прошу сойти! Я не пущу вагона.
— Слушайте… Мне спешно нужно на вокзал. На брзый воз.
— Прошу сойти!
— Кондуктор, — вмешивается Журавлев, услышавший сербские слова «брзый воз». — Если человек поместился, значит, место есть. Молим, господине! От какого вароша сте вы?
— А! Наш? Я из Ниша. Приятно! Па шта очет за мене кондуктор? Хвала Богу, има струя, има место… А он лютит- ся, као нелепа животина.
— Господин! Прошу вас сойти!
— Он не сойдет, кондуктор. Мы не допустим. Птичкин, хайда овде! Господине, не мойте да излазити.
— Мессие, — спрашивает, вдруг, кто–то из середины вагона. — Э пуркуа мы стоим? Ресевер! Депеше ву. Что там? Скандал? Мон Дье, я опоздаю на поезд.
— Господа! — суетится Журавлев. — Кто здесь сербской эвакуации? Наших притесняют! Это нахальство! Французы! О секур!
— Эй, майн герр, битте зер, слезайте, вам же сказали… Геен зи цум тейфель.
— Долой немцев! Мадам, попросите вашего мужа, индейца, помочь… Кондуктор! Мы протестуем. Нас большинство!
Вагон, наконец, отходит. Сербская эвакуация, в союзе с францусским легионером из Марокко, чехословацкими студентами, двумя абиссинками, одним лемносским жителем и индейцем с Онтарио, большинством голосов побеждает берлинского беженца и изобретателя из Бразилии.
Вагон, ускоряя ход, проходит мимо Гостиного. А в углу, на площадке, стоит какой–то нейтральный константинопольский старичок, вздыхает и, укоризненно покачивая головой, шепчет:
— Айя София! Айя София! Опять партии… Опять группировки… Алла! Алла!
БУДУЩИЕ ГОРОДНИЧИЕ
Хотя у Николая Ивановича Синявина, назначенного после свержения большевиков градоначальником города Эн- ска, прием в канцелярии начинается в одиннадцать, однако Синявин все равно, по беженской привычке, приобретенной в Болгарии, встает рано: в половине седьмого.
Не доверяя ванной комнате своего дома и боясь, что во время умывания неожиданно перестанет идти вода, как это нередко происходило в Софии, он спускается вниз, во двор, моет под краном голову, обтирается и возвращается пить утренний чай.
Свободные часы от занятий особенно тоскливы и продолжительны: платье и башмаки вычищены, полы подметены, на носках нельзя для штопки найти ни одной приличной дыры. Чтобы убить время, Николай Иванович идет, обыкновенно, на кухню.
— Степан, а что сегодня на обед?
— Изволили заказать, ваше превосходительство, борщ, пожарские котлеты, горошек, гурьевскую кашу.
— Так-с. А ты, братец, умеешь скобелевские котлеты готовить?
— Никак нет.
— А по–суворовски? С перчиком?
— Не могу знать, ваше превосходительство.
— Эх, братец, братец… Где же ты образование получил? Погоди. В воскресенье после обеда буду свободен, приходи ко мне в кабинет. Научу. Шестнадцати сортам котлет. Если бы ты знал, как я по–суворовски готовлю — пальчики оближешь! А черняевские? А марешаль? Бисмарковские? Наполеоновские? Котлеты по–хорватски? Полтора года, братец, сам поваром был. Не шутка. Смотри же: после обеда в воскресенье!
Из своего дома Николай Иванович едет в канцелярию не в экипаже, а в вагоне трамвая. Не хочет обращать на себя внимания.
— Господин, ваш билет!
— Я же тебе, милый, показывал.
— А где упомнить, у кого есть, а у кого нет.
— Изволь. Только ты, дорогой мой, напрасно говоришь: где упомнить. Я вот в Загребе только один месяц кондуктором был, а все запоминал. Никогда ни к кому второй раз не лез. Тут, братец, особая мнемоника нужна: зрительная. Когда ты совершаешь рейс, обращай внимание, прежде всего, на костюм: зеленая дама взяла, темно–красная взяла, господин в белых брюках взял, а с розовым галстухом уклоняется. А если костюм обычный, запоминай по лицу. Бритый не брал, усатый вместе с бородатым — уже. На носы тоже хорошо взглядывать. Облегчает… В особенности, если бородавки или синие жилки.
В канцелярии у Николая Ивановича работа кипит. Это не то, что прежде: доклады — резолюции, резолюции — доклады. Николай Иванович во все входит, все хочет знать сам, любит со всеми говорить лично.
— Сапожник подал прошение? Позовите сапожника. Может быть, он и шить не умеет, а на полицию жалуется. Ну, здравствуй, голубчик. Садись. Давно ты сапожником?
— Да сызмальства, ваше превосходительство.
— Как шьешь: на деревянных гвоздях или с шитой подошвой?
— На гвоздичках, ваше–ство, на гвоздичках. Мой отец на гвоздичках, так и я тоже, по родительскому благословению.
— Нехорошо, братец. Гвоздики плохо держат. Я сам на второй месяц работы в Константинополе от деревянных гвоздей отказался: стыдно перед публикой. Отстанет подошва и кажется, будто не башмак, а морда оскаленная. Шитую никогда не пробовал?
— Никак нет!
— Это на тебе твоя работа? Покажи–ка. Подними ногу. Милый мой! Да как ты дратву ведешь? Это разве параллель? И каблук, смотри: тут у тебя выступает, а там срезано. Срамник, ранта даже сделать не можешь! Если хочешь, приходи после обеда в воскресенье, принеси инструменты.
Я тебе покажу, как шитую подошву подводить.
До пяти часов Николай Иванович без перерыва работает. И, забрав из канцелярии наиболее важные бумаги для вечерних занятий, возвращается пешком домой.
— «Энский телеграф» на завтра! — кричит газетчик. — Свежие новости!
Николай Иванович останавливается.
— А что именно нового?
— Всякие новости, разные новости… Купите, господин!
— Ты мне скажи сразу, что самое главное в номере. Не знаешь? Эх ты, газетчик! Я бы тебя из экспедиции на второй день выгнал. Хороший газетчик, дорогой мой, должен знать боевое место. Должен понимать, в чем выигрыш информации. Дай–ка сюда… Вот, смотри: «Англия. Переговоры с индусами о воссоединении в одну империю»… старо. «Афины. Об установлении фашистского образа правления». Было уже. Ну–ка? «Франция. Парижская печать о возобновлении франко–русского союза». Вот! Отлично. Ты и кричи: «Франко–русский союз! Франко–русский союз!» Беги, что есть мочи, и кричи. Я сам в Софии, братец, газеты продавал… Номера тебе дают сфальцованные?
— Я не знаю…
— Не знаешь фальцовки? Костяным ножичком никогда не работал? Ну и газетчики! Срам. Погоди… В воскресенье, после обеда, заходи ко мне. В шесть часов. Я покажу. И софийский ножичек подарю, так и быть.
В воскресенье после обеда у Николая Ивановича собирается общество. Повар Степан, сапожник, газетчик, пиль- цик дров, вялую работу которого градоначальник видел из окна своей канцелярии, монтер, не умевший найти в первом полицейском участке места повреждения провода… Николай Иванович по очереди читает каждому лекцию, объясняет, тут же на инструментах и материале показывает, как следует работать. И поздно к ночи, когда нужно ложиться спать, с сожалением расстается с коллегами, которым горячо и долго жмет руки, просит не забывать, заходить почаще по воскресеньям поболтать о дратве, о пилах, об экспедиции, о беф бризе.
— Мусинька, — виновато говорит жене Николай Иванович, ложась спать. — Ты, кажется, недовольна?
— Я думаю. Тоже — учитель!
— Мусинька… Но… Градоначальник ведь действительно должен быть для населения отцом и учителем! Только тогда ему не страшен никакой Гоголь!
