Витаутас Петкявичюс - Великий охотник Микас Пупкус
Но и это еще не все.
БРАКОНЬЕР
Все на ошибках учатся: глупцы — на своих, умные — на чужих.
Когда я сделался известным охотником, волки нашу деревню стороной обходить стали. Знали серые разбойники, с кем могут на околице столкнуться, вот и не совали носа туда, куда достигал мой меткий глаз, заплывший от комариного укуса.
Избегали встреч со мной и клыкастые кабаны, и длиннохвостые лисы. Стремглав убегали зайцы, чуть заслышат мои шаги. Черви прятались в земле, рыбы — в воде. Только комары да люди преследовали меня толпами, лезли в глаза, назойливо жужжали и по-всякому расписывали мои подвиги, да так, что трудно отличить быль от небылицы. В конце концов невтерпеж мне стало слушать эти россказни, спрятался я от них в самый темный угол чулана.
Оказывается, прославиться — это еще хлопотнее, чем выставочный магнит проглотить. Опаснее, чем дурака на узкой тропке встретить. Одним словом, слава, добытая на охоте, теперь сама за мной охотиться стала. Куда я, туда и она, как тень за мной бродит. А где она — там зеваки пиявками прилипают, вопросами засыпают, совета спрашивают.
— Скажи, уважаемый, почему петухи, когда поют, глаза закрывают?
— Потому что песню свою на память знают.
— Так-то так, но посоветуй, что делать: как запоют — обязательно дождь накликают?
— Зарежь петуха — дождя не будет.
— А почему аист на одной ноге стоит? — непременно хочет знать другой.
— А потому, что если обе поднимет — опрокинется.
— Пупкус, каких деревьев в лесу больше всего?
— Стоячих…
— Может, и правда твоя, но почему ж тогда вода стоячая вверх не бежит?
— Да потому же, почему корова шпоры не носит…
Вот так, пока других поучал, сам я до того поглупел, что набрал в поле камней и сам себе памятник строить начал. Высокий — что колокольня, красивый — как корчма. И каждое утро, бывало, взберусь на него и перед соседями проповеди балабоню. Так и тянулось, пока в один прекрасный день я до того заболтался, что за край шагнул и на землю свалился. Не знаю, сколько времени пролежал без памяти, а когда пришел в себя, слышу — матушка рыдает:
— Ох, несчастье, ох, беда!.. Человека, можно сказать, уже нет, а язык все еще трепыхается… как оторванная подметка болтается!..
Невтерпеж мне стало, решил, как поправлюсь, обязательно свое прославленное имя в самом глубоком озере утоплю. Так и сделал. Сунул голову в воду и чуть сам не утоп. Но люди это на свой лад объяснили: мол, великий охотник Пупкус в воде ушами дышит, голыми руками щук хватает и на берег как поленья мечет.
В сердцах пытался я от славы в погребе прятаться, одеялом голову накрывал. Но по деревне снова поползли слухи: мол, я нарочно глаза к темноте приучаю, потому что собираюсь в полночь на Волчьем болоте бесенят ловить.
Вывели меня из терпения, залез я в чулан, дверь изнутри запер, ключ в окошко выбросил. Но дорогие соседушки так по мне соскучились, что к дому подступили, поднатужились, с фундамента его приподняли и заботливо спрашивают:
— Как думаешь, Пупкус, не повредит ли долгое сидение твоему драгоценному здоровью?
Ничего я им не ответил, но до того разволновался, что нервы у меня дергаться стали, весь трясусь с тех пор, в разговоре не сразу на нужное слово попадаю, все мимо промахиваюсь. Ну, думал, — всё, отстанут. Но однажды случилось вот что. Волки поверили, что я не охотник больше, и расхрабрились, у свинопаса козу задрали, потом у мясника собаку, а у чабана кожух в клочья растерзали. Куролесят, совсем распоясались — режут без разбора, что только им на глаза попадет: коня так коня, быка так быка, даже пугало в огороде и то не пожалели.
Пострадавшие хозяева пугала прибежали ко мне:
— Ты, говорят, охотник, у тебя ружье, ты и должен уничтожить разбойничье семя.
— Погодите, не горячитесь, — поясняю им. — Разбой разбоем, волков перевести можно, да только что за лес без волков?
— А что за деревня без пугала? Сами, что ли, станем воробьев с конопли гонять?
— Погодите шуметь, — успокаиваю их. — Слезы слезами, но какое же село без беды?
— А что за село без скота? Хочешь, чтоб мы друг друга пасли?
— Согласен: нет села без мужика, огорода — без пугала, леса — без волка, — уговариваю, а переговорить все равно не могу. Да и то правда, кому приятно, когда дикие звери домашний скот без всякого плана режут?
Однако нет худа без добра: волк — скотину, я — волка, и оба довольны.
Сижу в кустах, караулю, стадо охраняю. Чтоб не заснуть, горсть муравьев за шиворот сунул. Тут уж не до сна — будто иглами насквозь пронзает. Сижу, но проку мало. Я серого на одном конце жду, а он на другом самую жирную овцу хватает и на моих глазах в лес угоняет. Не несет, не тащит, не волочит, а как опытный погонщик ухватит ее за загривок — сам рядом бежит и ее, беднягу, хвостом подгоняет. Та блеет, трусит рысцой, а сопротивляться даже и не думает, глупая. Я вдогонку кинулся. Да разве пешему догнать лесного зверя, когда он во всю прыть на обед мчится!
— Плохо дело, — плачет пастух.
— Не так уж плохо, — ободряю. — Теперь несколько дней спокойно поживешь.
— Это хорошо! — радуется недотепа.
— Не так уж хорошо, — не даю ему успокоиться. — Через несколько дней волк проголодается и снова придет за своей долей.
Объяснил ему все толково, по-научному, сам отдыхать ушел, а пастух остался стоять на лугу баран-бараном.
Лег спать и вижу пастуший сон: подпаски меня песнями прославляют, а волков отпевают, дудочки заливаются, кнуты щелкают, пастухи силой меряются, пни выворачивают, в игры пастушьи играют. И от этих игр небо пополам раскалывается, земля натрое разваливается.
Проснулся я от всего этого грохота и не могу сообразить: то ли в самом деле конец света пришел, то ли у нас кто-то стену колом высаживает.
— Кто там? — спрашиваю на всякий случай.
— Это мы, твои соседи, — отзываются за стеной. — Слушай, Микас, мы с Лауринасом человека в лесу нашли, волки его задрали, так думали, не ты ли это?
— А он еще жив? — руки-ноги у меня задрожали.
— С этим светом прощается.
— Не м-может быть! — язык перестал меня слушаться. — А как выглядит?
— Рост — твой, облик — твой, на носу — шишка, один глаз не открывается, и главное — одежка твоя.
"Неужели конец?" — мороз по спине пробирает, но все же я решил уточнить:
— А у этого человека рубашка клетчатая?
— Клетчатая.
— Красного цвета?
— Красного.
— Без пуговиц?
— Расстегнута.
— Из полы клок вырван?
— Точно.
"Все!" — похолодел я и предсмертным голосом выдавил из себя:
— Без рукавов?
— Рубашка с рукавами. А брюки без штанин.
— Ну, тогда можете спокойно спать: это не я, — и у самого гора с плеч свалилась.
Повернулся я на другой бок, спать собрался.
"А если это не я, так кого ж тогда волки задрали?" — вдруг стукнуло мне в голову. Вскочил, схватил ружье, свистнул Чюпкуса, выскочил из хаты. Помчался на опушку, потому что еще никогда в жизни не слышал, чтобы сытый волк осмелился на такое злодейство.
Решил я во всем разобраться.
Спустил Чюпкуса с цепи, и пошли мы ранним утром в лес по волчьим следам. Шаг шагнем — овцу задранную найдем, другой шагнем — теленка ободранного заприметим, весь путь усеян зверьем порезанным и освежеванным. И никак я понять не могу, почему это волки так странно ведут себя: как будто не охотятся, а мстят кому-то.
"Ох, не к добру", — подумал про себя, но Чюпкусу пока ничего не сказал.
Вскоре открылось озерко, затянутое ряской, и пять ясеньков над ним. Стволы у них расщеплены, и в каждый по маленькому волчонку засунуто. У одних хвост, у других — уши, а у кого лапу защемило. Все пищат, скулят, высвободиться пытаются, а старые волки вокруг мечутся, воют, тявкают, защемленные места детенышам лижут. Неподалеку туши овец лежат, шкура с них содрана, но волкам не до свеженины.
"Не иначе браконьеры набезобразничали!" — смекнул я сразу. Подойти побоялся: разорвут меня серые за чужой грех. И велел Чюпкусу заманить старых волков в сторону.
Пес понимающе тявкнул и стремглав кинулся в лес. Волки за ним. А я тем временем освободил волчат, отнес в логово, уложил и помчался приятеля выручать. Но ему — как с гуся вода! Носится вокруг болотца, огромными ушами как крыльями хлопает, волков дразнит. Только они начнут настигать, нацелятся схватить его, Чюпкус мигом припадет к земле, и волки кубарем перекатываются через него, а мой пес, не ожидая, пока они очухаются, несется в другую сторону. А уж когда к нему стали прилипать забытые и брошенные охотниками жестянки, консервные банки, штопоры, крышки от бутылок и всякие прочие железки, у волков нервы и вовсе сдали, они поджали хвосты и отступили.
Пошли мы с Чюпкусом домой злые, как хорьки. Волки нас не преследовали. Но не давали мне покоя черные дела браконьера: ведь на такое даже звери дикие не способны.
